Снайпер с Обводного канала

Рецензию на «Жору» написал один только Виктор Топоров, известный полным равнодушием к принятым «правилам игры». Я, честно признаться, вообще не имею представления об этих правилах. Поэтому напишу о Марине Палей все, что думаю.

Принцесса стиля

Бывают эпохи, когда начинать литературную карьеру легко и приятно. Читатель истосковался по новым именам, рынок пуст, спрос превышает предложение, жюристы литературных премий, уставшие тасовать одну и ту же колоду, радостно встречают новичка.

Марина Палей не изменится. Она человек долга, а долг повелевает ей не складывать оружия ни при каких обстоятельствах

А бывает иначе. Улицкая и Пелевин начинали на заре литературного безвременья девяностых, которые один лишь Андрей Немзер называет «замечательным десятилетием».

Марине Палей было не легче. Она дебютировала на рубеже восьмидесятых и девяностых в двух самых популярных и самых либеральных тогда журналах страны – в «Знамени» («Евгеша и Аннушка») и «Новом мире» («Кабирия с Обводного канала»).

Но что означало, публиковаться в «Новом мире», «Знамени», «Дружбе народов» и «Октябре» того времени? Толстые журналы печатали Солженицына, Набокова, Газданова, Осоргина, Булгакова, Платонова, Сашу Соколова, Розанова, Бердяева, Карсавина, Гершензона. А еще сомнительных, но популярных тогда Попова, Явлинского, Пияшеву.

Начинающему литератору прославиться на таком фоне почти невозможно. Но Палей проснулась знаменитой, а ее «Кабирия» вошла в историю русской литературы.

Пересказывать «Кабирию», как и все прочие произведения Палей, бессмысленно. Потому что сила Палей не в сюжете, не в героях, и даже не в стиле (хотя стилист она всеми признанный), а в какой-то невероятной жизненной энергии, которой она насыщает текст.

Как будто переливает в него собственную кровь и собственную желчь. Палей не скучный холодный «стилист», она полемист, боец, – страстный, увлекающийся, азартный.

Через несколько лет она эмигрировала. Не в гостеприимную для русских и евреев Германию, не в Израиль, не в Америку, не в Париж. Русский писатель уехал в одну из самых нерусских и нелитературных стран Европы – в Королевство Нидерланды.

Всегда и во всем – против течения.

В Европе Палей назвали «принцессой стиля» и перевели на полтора десятка языков. В России ее продолжали печатать «Знамя» и «Новый мир», «Вагриус» и «Лимбус-Пресс». Ее книги и сейчас штудируют студенты, а филологи защищают диссертации по творчеству Марины Палей.

Но с какого-то времени ее успехи стали тускнеть. Почему «Клеменс», один из лучших ее романов, напечатала скромная питерская «Нева», а не родной «Новый мир»? Почему «Ланч» появился в Саратове («Волга», 2000, № 4), а «Жора Жирняго» – в Екатеринбурге («Урал», 2007, № 2)? Несколько лет ее книги не выходили в российских издательствах. В чем же провинилась русская «принцесса стиля»?

Страна «эр» и великий жор

Читателю Марины Палей прежде всего бросается в глаза ее бешеная русофобия. Собственно говоря, умеренная русофобия у нас – признак хорошего тона. Мы любим говорить об Отечестве гадости. Русские писатели от Герцена до наших дней в этом занятии весьма преуспели.

Впрочем, просвещенные европейцы подчас относятся к родным фьордам и польдерам, лондонам и парижам довольно-таки дурно:

«Мне отвратительна Ирландия и ирландцы» (Джеймс Джойс).

«Добрая старая Англия, да поразит тебя сифилис, старая сука» (Ричард Олдингтон).

«Я ненавижу родину, как она ненавидит меня» (Ганс Христиан Андерсен).

В конце восьмидесятых «Кабирию» и «День тополиного пуха» числили по разряду «чернухи». Чернуха была в моде. Но Марина Палей литературной модой как раз не интересовалась. Она не зарабатывала деньги на смачных описаниях помоек и бомжей. Ее цели не меркантильны.

Для Палей ненависть к «стране эр» – источник вдохновения и важнейшая тема творчества. Ее темперамент и художественный дар превращают эту ненависть в творческую силу. «Добренькую» или хотя бы снисходительную Марину Палей я не могу представить. Она безжалостна, беспощадна, бескомпромиссна.

Россия для Палей – «скотомогильник», «ханство-мандаринство», «Карфаген лжи», который, вспомним Катона Старшего, должен быть разрушен.

Палей объясняет свою русофобию логично и просто: «Моё… существо отторгает чужеродную сущность – я оказываю, как могу, иммунное сопротивление» .

Сопротивление, правда, не собственно стране, а господствующему в ней свинству. Но свинство в «стране эр» имманентно и субстанционально, то есть свинство изначально лежит в основе всего сущего от Бреста до Камчатки, а для борьбы с ним все (художественные) средства хороши.

Палей – воин, или, как она сама себя называет, «стойкий оловянный солдатик русской литературы». Своим долгом она считает борьбу против несправедливости, лжи, хамства и свинства, воплощенных именно в русском хамстве, русском свинстве. Свой долг исполняет честно.

Против социального зла легче сражаться, когда оно не прячется за абстрактные риторические конструкции, а персонифицируется. Например, «Саддам Хусейн», или «Слободан Милошевич». Имеет ли это воплощение зла сходство с прототипом – неважно. Убьем Саддама, сгноим в тюрьме Милошевича – и наступит царство истины, оно же торжество справедливости.

Отсюда и возникает гротескная фигура Жоры, воплощения всего русского зла.

Страдающий булимией (метафора стяжательства) Жора Жирняго – не только злая карикатура на известную писательницу-телеведущую, но и социальный тип – успешный столичный интеллигент, продавшийся и продающийся с потрохами всем, кто готов оплатить услуги: государству, гламурному журналу, телекомпании. Так испокон веков поступали и все его предки.

– А знаешь, Гедоня… Да я за модный пиджак, за возможность носить добротные ботинки, за право жрать каждый день осетрину или вот эту вот семгу – я ведь не то что любой тебе роман наваляю, я ведь и убить способен...

– Да я то же самое за горсть орехов сделаю.

Палей вершит скорый и, как ей представляется, справедливый суд: не успевает произнести приговор, как из-под ног осужденного вылетает табуретка.

А я вот не согласен с этим трибуналом, где обвиняемый лишен не только адвоката, но и последнего слова. Если автора романов из жизни самураев М. Ахно не жалко, то уж за покойного Маяковского, которого автор удостоил слова из пяти букв, надо бы вступиться. Да еще за многих. В особенности же не за интеллигентов (они не дадут себя в обиду), а за бесписьменный народ, которому автор «Хутора» и «Клеменс» ставит в вину даже его бедность.

Но Палей не судья, а воин, ей разбираться некогда, враги кругом, успевай только перезаряжать винтовку.

Оценка «ноль»

Сергей Боровиков, которого Марина Палей считает своим лучшим критиком, как-то написал:

«По-моему, Палей экзистенциальна, как никто в современной русской прозе, экзистенциальна в квадрате» .

Марина Палей с ним согласилась, посчитав достойной компанию Хайдеггера и Ясперса.

Здесь не о чем спорить, все так и есть. Экзистенциальное одиночество, экзистенциальный ужас – ключевые понятия ее художественного мира. Ужас существования не рассеивается даже к западу от белорусско-польской границы.

Марина Палей ценит западный комфорт, порядок, чистоту, благопристойность, а главное – справедливость общественного устройства. Старики отдыхают на курортах, а не роются в мусорных контейнерах. Больных детей возят на шикарных машинах, а депутаты парламента передвигаются на велосипедах.

Но и на Западе за благопристойными масками скрываются все те же свиные рыла. Человеческая природа едина и неизменно отвратительна.

Сытые, чванливые, инфантильные, благополучные филологи сочиняют свои скучные, бессмысленные диссертации о гениях, умерших в нищете. Бездарные художники устраивают инсталляции из использованных женских прокладок.

Корыстные меценаты «покровительствуют» художникам, чтобы уйти от налогов, а благодарные художники превращаются в «дрессированных макак». Повсюду торжествует пошлость:

«…цивилизация изобрела антидепрессанты, кондомы, льготные похороны, унитазы с электронным и ароматизированным смывом. А чем, с позволенья сказать, может похвастаться современная культура? «Смерть в унитазе», «Десять похорон и одна свадьба», «Сериальные изнасилования на похоронах» и т. д. И, несмотря на невероятное однообразие этого пойла, имеющего назначением целенаправленную культивацию двуногих скотов (любой природный зверь уже бы издох от авитаминоза, заворота кишок, язвы желудка), Всечеловечий Гастер требует еще, еще и еще этой тюремно-бордельной баланды. И все не может нажраться».

Этой планете Марина Палей ставит «ноль».

Впрочем, не планете, конечно, а лишь «венцу творения», который вообразил себя хозяином Земли:

«О, как прекрасна будет Земля без людей! Девственные леса, где гордо ступают преисполненные грации и свободы представители фауны, чистейшее лоно вод, небеса, небеса!.. Как оздоровится и расцветет Земля без человечьей заразы!»

О да, это уже не только экзистенциализм.

Кого из русских писателей можно с ней сопоставить? Конечно же, Владислава Ходасевича:

Счастлив, кто падает вниз головой.

Мир для него хоть на миг, да иной!

Но в не меньшей степени, Николая Заболоцкого:

там примус выстроен, как дыба,

на нем, от ужаса треща,

чахоточная воет рыба

в зеленых масляных прыщах,

там трупы вымытых животных

лежат на противнях холодных

и чугуны – купели слез –

венчают зла апофеоз.

Перечитайте вторую главу романа «Клеменс», вы обнаружите там много совпадений. Общее здесь следует искать не в поэтике, а в мироощущении. В гностическом жизнеотрицании.

Правда, ужас существования для Заболоцкого воплощался в природе.

Нелегкая задача –

Разбить синонимы: природа и тюрьма.

Палей интересует мир социальный. Взаимоотношения между людьми, гностический тупик и экзистенциальное одиночество.

На эту тему
• Глиняный пулемет
• Блудо и мода
• Солдат красной империи
• Сестра ее смерть
• Серьезно и просто

Впрочем, гностикам и манихеям было легче: у них в запасе имелась четкая программа избавления от ужасов мироздания.

Свою программу разработал и Заболоцкий: противопоставлял природе разум и созданную им технику.

Герой Марины Палей находится в куда более трагической ситуации. Ему надеяться не на что и не на кого. Он одинок и в одиночестве должен не прятаться, не выживать, а сражаться, сражаться, сражаться.

А теперь скажите, может ли писатель с таким мировоззрением пользоваться всеобщей любовью? Станут ли его расхваливать критики? Сметут ли читатели с прилавков «Клеменс» и «Ланч»? Гностическое мироощущение китайской стеной отгородило все ее (немалые!) художественные открытия не только от массового, но и от «квалифицированного» читателя.

Но что бы мы ни писали, Марина Палей не изменится. Она человек долга, а долг повелевает ей не складывать оружия ни при каких обстоятельствах.