Фолкнер из округа Йокнапатофа

Эта «цветущая сложность» была выбрана Фолкнером в качестве творческого метода отнюдь не сразу, а начинал он вообще как поэт.

Читайте дважды

Романы писать нетрудно, подумал я. Дело это малоприбыльное, но нетрудное

Первый сборник стихов успехом не пользовался, а первые прозаические опыты были, скорее, прямым ответом на вызовы окружающей писателя действительности. Вот как сам Фолкнер говорит о начале своего пути: «Я написал «Солдатскую награду». Времени отняла она немного, издана была быстро и принесла мне долларов пятьсот. Романы писать нетрудно, подумал я. Дело это малоприбыльное, но нетрудное. Я написал роман «Москиты». Писать его оказалось потрудней, и с изданием пошло медленнее, а выручка составила долларов четыреста. Я подумал, что, видимо, писать романы, быть романистом сложнее, чем мне казалось. Я написал затем «Сарториса». Писался он намного дольше и сразу же был отвергнут моим издателем. Однако в течение трех лет я, в упрямой и тускнеющей надежде, продолжал посылать его разным издательствам, желая хоть время, что ли, окупить, потраченное на работу… И однажды я как бы захлопнул дверь, оставив за ней адреса всех издателей и перечни выпускаемых в свет книг. Я сказал себе: «Теперь можно писать».

Речь идет о романе «Шум и ярость», ставшем на десятилетия своеобразным манифестом модернистской прозы. Повествование с разных точек зрения, разумеется, не было новшеством, но главным достижением Фолкнера была диалоговость прозы, когда реальность возникала в сложном контрапункте разных личностных и временных изложений, которые дополняют и противоречат друг другу.

Роман, изданный в 1929 году, показался публике столь новаторским, что писателя часто спрашивали, про что же, собственно, там идет речь. Фолкнер терпеливо советовал прочесть роман еще раз, но в конце концов сдался и стал прикладывать к своим книгам сопроводительные комментарии, хронологические таблицы и генеалогию главных героев.

В свою очередь, этот роман – тоже всего лишь кусочек мозаики в большом панно фолкнеровской прозы о вымышленном «клочке суши величиной с почтовую марку» – южном округе Йокнапатофа. В чем-то это мифотворчество сродни тщательному литературному выстраиванию в жанре фэнтези какого-нибудь мифического королевства с его историей, традициями и многочисленными подробностями.

Парадокс состоит в том, что Фолкнер соединяет модернистские стратегии повествования и сюжеты, вполне традиционные для южной американской литературы. Это как вдруг кто-нибудь стал бы выписывать персонажи пьес Островского языком Бабеля или Пелевина.

В Европе он был куда популярней, чем в Америке. Критики дружно хвалили его новые произведения, а читатели не слишком-то жаловали Фолкнера вниманием, чем вызваны его реверансы в сторону более коммерческих сюжетов или работе в Голливуде над сценариями.

Фолкнер хотел, чтобы экранизировали какой-нибудь из его рассказов, но остался в истории «фабрики грез» как сценарист замечательных фильмов Хоурда Хокса «Иметь и не иметь» по Хемингуэю и нуара «Большой сон» по Чендлеру.

Окончательное место Фолкнера в литературе закрепляет присужденная ему в 1949 году Нобелевская премия.

Хэм и Фолк в СССР

На эту тему
• Кинг, король книг
• Урсула К. Ле Гуин: «В моей памяти живут многие миры…»
• Мастер литературного спринта
• Феномен Дюма
• Портрет невидимки

Мне понятно стремление отечественных критиков свести Хемингуэя или Фолкнера к какой-то одной запоминающейся формуле, это удобно. Для Хемингуэя была выбрана фраза «Человек один не может ни черта», для Фолкнера – «Я верю, что человек не просто выстоит, но победит». Эти цитаты кочевали из предисловия в предисловие, из учебника в учебник. Писатели представали такими бодрыми оптимистами, с трудом пришедшими к идее коллективизма.

Оставим схемы и стереотипы советских критиков пылиться в чуланах. Но постоянное сопоставление этих двух писателей не случайно.

На смену хемингуэевской романтике (война, коррида, парижская богема, скучающие «настоящие мужчины») пришла совсем другая проза. Сложные семейные отношения, доходящие до накала греческой трагедии, переплетенные с историческими событиями, находили свое воплощение в нелинейном повествовании со множеством взаимопересекающихся точек зрения.

Даже само построение предложения – предельно скупое у Хэмингуэя и расплеснутое на несколько страниц у Фолкнера – свидетельствовало о разности их творческого дара. Фолкнеровскую раннюю прозу принято считать образцом так называемого потока сознания – длинного и непрерывного повествования, захватывающего с собой и главное, и частности, как поток несет и деревья, и щепки.

Вы не сразу можете отделить существенное от второстепенного, но вы чувствуете силу этого потока, который несет читательское внимание, круша всё на своем пути. Недаром же существует понятие «фолкнеровский период» – длиннющее предложение, осложненное многочисленными придаточными, скобками, отступлениями и возвращениями к основной теме.

Портреты Фолкнера не висели на стенах в домах, где так недавно Хемингуэй дружелюбно улыбался, попыхивая трубочкой. Фолкнер, при всей его внешней броскости, глубоко внутренний автор. В то время как Хемингуэй, декларирующий скупость выразительных средств, – писатель вполне открытый и экстравертный.

Но выбор между Фолкнером и Хемингуэем свидетельствует об эстетическом выборе между кажущейся простотой или реальной сложностью. Которые, на самом деле, не противостоят, а удачно дополняют друг друга.