Жрец советской магии

Именно за этим занятием я застал народное собрание, несколько опоздав на встречу писателя с читателями в магазине «Букбери». Звонкий голос лился из кокетливого белого ноутбука Михаила. Рядом с хвостатым Елизаровым ему внимал наголо бритый Котомин – второй человек в издательстве. Эта сценка более уместна для избы-читальни, а не для современного книжного магазина. Однако в свете презентационного романа «Библиотекарь» она вполне логична.

Отсюда поступает слабенький импульс. Не потому, что тексты рыхлые, а потому, что проблемы у страны. Ослабела Россия, и упало влияние русской литературы за рубежом

Елизаров в своей четвертой книге (первые три – это «Ногти», «Pasternak», «Красная пленка») сделал почти невозможное, соединив советскую идеологию с Библией. «Низ», фундамент романа как бы от Сорокина, а «верх», «крыша» – от Пелевина (только не буддистского замеса, а библейского, с небольшими отступлениями в восточную философию). Но если вышеперечисленные флагманы российской литературы своим сарказмом ставили советской эпохе «–», то Елизаров ставит ей абсолютный зачет. И наделяет мистической силищей обветшавший социалистический реализм (не только как литературное явление, а глобально).

«Библиотекарь» рассказывает о некоем посредственном советском писателе Громове, чьи романы «Тихие травы», «Серебряный плес», «Счастье, лети!», «Дорогами труда», «Дума о сталинском фарфоре» и т. д. по своему скрытому действию являются Книгой Памяти, Книгой Терпения, Ярости, Силы, Смысла… «Словно морфий», они преображали внимательных читателей и вливали в них безумную энергию.

Вокруг Книг появляются «апостолы» – библиотекари. Самые безобидные заведения, а именно – библиотеки и дома престарелых, становятся новыми общинами, насмерть дерущимися между собой за право обладания ценными раритетами. Зэки с финками, тоже участвующие в этой бойне (одна из Книг попала в библиотеку тюрьмы), выглядят бледненько на фоне бабушек со спицами и дедушек в шапках-ушанках со стальными пластинами за подкладкой. В битвах, напоминающих религиозные войны, принимают участие тысячи отверженных, которые жертвуют собой и проливают кровь, дабы вновь обрести Силу и Смысл.

Разумеется, все это подано с иронией. Множество непридуманных ностальгических деталей (особенно в том, что касается биографии главного героя), метких метафор (зачастую медицинского характера, вроде «туча, словно черная печень», «кардиограмма придорожных огней») и сюжет мистического боевика (пародирующего военно-исторический, криминальный и фэнтезийный) делают роман ярким, хотя и несколько перегруженным идеализацией (на грани обожествления) всего советского – от проигрывателя «Рекорд» до песни из кинофильма «Москва – Кассиопея». Хотя это объяснимо: Михаил, как бывший харьковчанин, проживающий ныне в славном городе Берлине, черпает силы из «прекрасного советского далека», на которое пришлись его детство и юность.

Прослушав Островского, писатель не без гордости сообщил: «Из Интернета скачал! Какой выхолощенный голос! Такой голос может быть только у святого или жреца… Да он, собственно, и был советским жрецом»!

«Библиотекарь» рассказывает о некоем посредственном советском писателе Громове

Долговязый парнишка в первом ряду бросил: «Как у Геббельса». «Нет, – улыбка у Елизарова исчезла. – Геббельс – нехороший человек. Их даже сравнивать не надо».

Далее Михаил на правах жителя Германии сообщил, что писателей за границей уважают в первую очередь не за талант, а за количество танков, производимых его страной… И жестко добавил: «Вся литература после 1991 года не стоила того развала, что случился».

Елизаров говорил спрессованно и остро. Интонация – что-то среднее между ерничанием и серьезом.

На вопрос поклонников об образовании прозаик ответил, что первая его профессия – преподаватель русского языка и литературы, вторая – режиссер.

– А откуда в ваших творениях столько медицинских подробностей, – встрял я в читательский допрос, – в тех же «Ногтях»?

– У меня отец психиатр, – ответил Михаил. – Он, кстати, был недоволен этой моей вещью. Советская медицина была высокого уровня. Пятерка в день тратилась на больного. Это совсем немало – 150 рэ в месяц. Немцы, кстати, эту книгу купили для смакования ужасов советской действительности. Они любят жалостливые истории. А если это не о советской психиатрии, если это придумано – тогда не нужно. У них так построена вся система: они воюют с Россией. Если текст не работает на их идеологию – они отказываются. У Проханова поэтому – никаких шансов. Сорокина там любят, потому что воспринимают как некую паническую часть России. Еще кто из наших писателей? С украинским Андреем Курковым я там пересекался. Мне его книги не близки, но человек он приятный. Что-то там у него о пингвине, кажется, «Пикник на льду».

Тут я внес разъяснения:
– У Куркова тоже – «детективы кризисной страны». В том же «Пикнике на льду»: пингвин попадает к главному герою из-за того, что зоопарку в середине 90-х нечем кормить животных и их раздают всем желающим…

– Да, и Курков продает такие штуки. Я наблюдал, как он публично читал свои вещи, причем по-немецки. Курков отвечает западным представлениям о России и русских. Но кто там супермегазвезда – так это Владимир Каминер (бывший москвич, переехал в Берлин, его книга 2000 года «Русская дискотека» продана полумиллионным тиражом. – К.Р.). У него чудовищный русский язык, но это неважно – он впаривает немцам то, что они хотели бы видеть в русских. Им нравится русских представлять веселыми дураками-алкашами, безвредными и неопасными. Этот социальный заказ востребован – человек прекрасно зарабатывает. А с другими они воюют...

Немногочисленная, но довольная публика получает от Елизарова автографы и улетучивается. Продолжаем разговор тет-а-тет.

На эту тему
• Макс Фрай: «Люди занялись искусством, когда перестали заниматься магией»
• Евгений Евтушенко: «Поэт существо исповедальное»
• Всеволод Некрасов: «Открытый стих…»
• Андрей Курков: «Правила раздельного питания надо нарушать…»
• Евгений Попов: «Время рассказа…»

– Почему вы, будучи писателем, говорили больше о политике, чем о литературе? Наболело?
– Я в Берлине живу, и меня эта ситуация не устраивает. А на Украине было скучно.

– Почему вы тогда переехали в Берлин, а не в Москву?
– Я приезжал несколько раз в Москву. Но я тут гражданин другой страны, другой паспорт. А в Берлине мне помогли устроиться друзья. Мне вроде бы грех жаловаться, я пришел в чужой монастырь, нужно жить по их правилам, которые несложны. На самом деле там удобный мир, в нем комфортно. Но для меня там нет тем. Я не сочинил ни одной истории, которая родилась бы на немецкой почве. Все – из дому. Может, если я вернусь в Россию, через какое-то время творчески проявится немецкий период. А сейчас – ничего. Меня это расстраивает. А чтобы почувствовать враждебность окружения, там надо пожить подольше.

– Вы в Берлине ощущаете себя Штирлицем?
– (Смеется) Ага, даже в глазок смотрю, когда выхожу из дверей.

– После 1991 года действительно наше общество было разрушено до «голой» основы. И, соответственно, разоружено. А что, действительно на значительность писательской фигуры оказывают влияние количество танков, производимое страной?
– Да, чем меньше танков, тем меньше респекта. Литература – это все равно часть страны. Ее лучше всего, конечно, подкреплять ракетами различной дальности.

– Американцы вооружены до зубов, но не славятся литературой.
– Почему? У них классная литература, они во все врубаются. Они строят свою идеологию и делают это грамотно. У нас, к сожалению, идеология отсутствует. На качество текстов наших авторов это не имеет прямого влияния. Есть дивные писатели, тот же Сорокин, Пелевин. Хороший – Проханов. Петрушевская отлично пишет. Но я не думаю, что они оказывают большое влияние на Запад. Отсюда поступает слабенький импульс. Не потому, что тексты рыхлые, а потому, что проблемы у страны. Ослабела Россия – и упало влияние русской литературы за рубежом.

– Советская литература разве имела ведущие позиции? Ну Шолохов, Пастернак. Платонова не издавали.
– Да даже Трифонов был неплох. Но Запад уже тогда искал диссидентов, они их взращивали – Солженицыных и т. д.

– Не они же «посадили» Солженицына, чтобы он «вырос»? Любая страна поддерживает обличителей и революционеров противника. Однако Ленин – не немецкий шпион.
– Когда Шолохов получил премию за «Тихий Дон» – это редкий пример, когда блестящая советская литература получила заслуженную оценку.

– Зато мы умудрились устроить скандал по поводу кражи рукописей.
– Причем несправедливо! А я, кстати, не уверен, что Запад совсем не при чем.

– Не надо демонизировать их идеологический аппарат. У них там не меньше ослов, чем в нашем.
– Думаю, таких роковых ошибок, какие совершает Россия, не делает ни одна страна. Однако ни одной стране это так не сходит с рук.

– Не наши же придумали марксизм? Наше дело – подхватывать все самое «прогрессивное».
– Марксизм – не самое большое зло. А экономически – вполне здравая теория.

– Здравая теоретически, но, не имея практики в этой сфере, Маркс, лишил деньги личностного момента: товар – деньги – товар.
– Когда деньги становятся личностью, и происходят большие проблемы, возникает «баблос» Пелевина – это и есть душа денег.

– Наши культовые герои, вроде того же Николая Островского, деньги отвергали ради идеи. Это противоречит западному идеалу?
– Да, это нормальный русский вариант. Они во всем другие, другая цивилизация, другой мир. При долгом общении вылезает этот конфликт: вечная война между западным и славянским менталитетом. Можно двадцать раз улыбаться, вежливо разговаривать – он остается. Я встречал милейших, замечательнейших немцев. Они олицетворяли все лучшее. И тем не менее они часть гигантского организма под названием Германия, состоящего из миллионов таких клеток. И каждая клетка в отдельности может быть ласковой и доброй, но вместе – достаточно жесткий организм, который борется с организмом по имени Россия. И «мочилово» нешуточное. Мы просто не видим его. Хотя нет – уже, конечно, видим! Обольщаться нечего.

– Тем не менее вы живете там.
– Но я же согласился – да, я разведчик. Сам себя туда направил. Западная жизнь имеет свои преимущества. Но черт с ними! Понимаете, это усыпальница, веселящий газ! Живешь, и вдруг – десять лет прошло! Действительно можно проспать! У меня есть берлинский круг знакомых. Я уехал, вернусь через месяц – они будут обсуждать те же темы. И через пять, десять лет – то же самое.

– Там слишком «все на своих местах»?
– Нет, можно меняться. Если отказаться от себя, можно попытаться стать немцем. Каминер, например, паразитирует на своей среде, дабы процветать в немецкой. Но так поступать – некрасиво.

– Запад, судя по всему, больше за Достоевского, чем за Толстого?
– Я начинаю думать, что они Достоевского любят только за то, что у него в книгах сборище эпилептиков: все дергаются, истерично кричат. И это называется «ля рюс». Такие персонажи невозможны ни для какого общества – это плод гениальной, но больной фантазии. Достоевский для Запада – приемлемый вариант «русского хаоса».

– Кто из современных российских писателей для них невозможен или даже опасен? И кого «брать на вооружение» российскому государству?
– Проблема России как государства – что она не занимается идеологией. Идеология – мистическая наука, нужны жрецы. А готовят новую комсомольскую смену. Не стоит село без праведника. В иудаизме, например, есть такое понятие «ламедвовники» – тридцать шесть праведников, ради которых Господь не уничтожает этот мир. И такие в России есть, люди совести – они должны быть жрецами, а не новые комсомольцы. Существует страна, и есть ее астральный, идеальный прообраз. Перетянуть его, материализовать, перетащить с Небес в земную реальность можно только при посредстве проводников. Если эти проводники будут сделаны не из серебра, условно говоря, а из пластмассы – страна развалится.

– Кто сейчас такой жрец?
– Во всяком случае, он пытается что-то подобное делать, творить идеологическую литературу – это Проханов. Если у страны нет идеологии – у нее нет энергетической защиты. Создавая «Библиотекаря», я хотел написать роман в духе «Как закалялась сталь».

– То есть вы правеете вместе со страной?
– Ух, как вы повернули! Если под «правым» иметь в виду «православный», «праведный», то да – я хотел сделать литературный оберег.

– Сделать противоположное тому, что вы пропагандировали в «Ногтях».
– Там я отразил свой испуг перед миром. А здесь страха быть не должно. Это непродуктивная штука – боязнь. Я строю электростанцию, генератор этой идеологии.

– Сформулируйте в двух словах ее основные постулаты?
– Россия и русские должны понять: они никому не нужны, кроме самих себя. И должны буквально срочно возлюбить друг друга (смеется).

– В чем отличие, по-вашему, русских от других народов?
– Это как нашлись братья и сестры, а родителей у них нет, вокруг враждебный мир. Если они не будут любить друг друга – гибель.

– В чем наша несхожесть с Западом?
– Не знаю. Мы – другие!

– Может, тогда – иные. Как у Лукьяненко. Наверное, он угадал, мы действительно Дозорные между Востоком и Западом. И Запад мы раздражаем своей иррациональностью, напоминая ему о нематериальных ценностях. Может, в этом наша миссия?
– Я могу с этим согласиться, хотя мне не нравится термин – «Дозорные». Но навскидку пусть будет.

– Если мы принимаем эту метафору, то в 90-е, получается, Дозорный потерял ружье, опустился. Сейчас мы выглядим получше. К нам на Западе изменилось отношение?
– Они недовольны. Любое проявление силы России воспринимается с раздражением. В ход идет откровенная идеологическая ложь. Я слышу по ТВ, что говорит человек и как его переводят во время интервью. Это – подстава!

– Когда наступит точка нормализации?
– Когда Россия наберет те же обороты, что и Советский Союз. Тогда наступит пора холодного, шаткого равновесия. Либо Россия растворится!

– Она не может вся раствориться – ее слишком много.
– После развала СССР ее внезапно стало гораздо меньше. Есть опасность, что Япония и Китай – отхватят кусок с другой стороны. Сигнальчики по поводу Сибири – тревожные. Если Россия не будет мощной страной – будет провисание между Китаем и Европой. А в Европе готовятся к войне. Они вести ее в состоянии.

– Отсюда они производят впечатление безоружных, сытых и благодушных.
– Поверьте, они очень вооружены. Я видел, как бьют немецкие полицейские. В России – это детские игры. И они за свою идеологию будут воевать как надо.

– Вы еще ничего такого не напечатали, чтобы они вас выслали обратно – к братьям-славянам?
– Это почти произошло. Моя переводчица-немка сказала, что роман «Pasternak» – это шовинистическо-фашистский текст. «Pasternak» настолько расстроил немцев, что больше они моего ничего не переводят.

– Желаем вам успехов в добыче новых разведанных. Судя по здешнему читательскому успеху – на Родине вашу работу ценят.
– Спасибо. Но и там люди есть классные, что не меняет общего отношения.