Алексей Герман: «Пока работаю – мне интересно…»

– Алексей Юрьевич, вы уже несколько лет снимаете фильм «Трудно быть богом». Если не ошибаюсь, для нашего кино это нонсенс.
– То, что вы называете «нонсенс», это обыкновенная безграмотность, наша российская некомпетентность, радостно поддержанная так называемыми российскими продюсерами – что, мол, 6–8 недель – вот вам и весь срок изготовления среднего голливудского фильма.

Чтобы удачно наврать, следует вранье перемешать с правдой. Действительно, шесть, восемь, двенадцать недель чистой съемки часто является нормальным сроком для изготовления фильма или части сериала. Она тоже называется фильмом. Но это вовсе не обязательные сроки. Есть режиссеры, снимающие фильмы по несколько лет. У Стэнли Кубрика бывали сроки и покруче. И режиссеров таких не один или два.

Чтобы удачно наврать, следует вранье перемешать с правдой...

Реджио Готфри, Баблуани, Арановски, гордость мирового кинематографа, – по семь лет, Кубрик – девять лет, а что бы вы сказали, узнав, что Брессон почти никогда не снимал меньше 50 дублей и снимал очень медленно.

Коппола вот уже 18 лет все доделывает вариант «Крестного отца» и, заработав деньги, доснимает сцены, на которых раньше денег не было. Ведь кино существует разное. Кино, которое снимается для небольшой сравнительно группы людей, точнее, снимается оно не для группы людей, но задает художественные уровни, которые приветствуют сравнительно немногие. И существует кино для десятков миллионов. Фильмы, которые не вызывают у них внутреннего раздражения, какое бывает при встрече с новым и не совсем понятным. Кстати, чаще всего проходят годы или десятилетия – и все это меняется местами. Так называемые непонятные, раздражающие фильмы продолжают жить и собирать зрителей, а те, зрительские, вовсе забыты. И художник ставит перед собой разные задачи. Художник Иванов всю жизнь писал одну картину «Явление Христа народу». Она практически открывает экспозицию Русского музея. Возможно, если бы он нарисовал за всю жизнь 50 картин, жизнь его в искусстве никому бы не принесла радость.

Что касается меня лично, то в зависимости от поставленной задачи я могу снимать быстро, или медленно, или очень медленно. «Мой друг Иван Лапшин» снят за пять с половиной месяцев. «Проверка на дорогах» – немногим больше полугода. Когда же задача наша – снять фильм-эпопею о страшных годах истории нашей страны, коснуться того, чего раньше не касались, то, понятно, время производства будет совсем другим.

Когда мы стараемся снять чужую планету, существующую в эпоху дремучего Средневековья, когда в основе изобразительного решения мы ставим живопись Босха и когда мы стараемся снять, построить, одеть и подобрать лица так, чтобы почти каждый кадрик, вырезанный, увеличенный и окантованный, стал бы самостоятельной картиной, тогда, конечно, нам требуется очень много времени.

В этих же фильмах мы предлагаем несколько иной киноязык. Говорить о нем в небольшой статье не стоит. Я убежден, что кино пойдет именно по этому пути, но самим нам идти по непробитой дороге трудно. Мы стараемся рассказать не столько сюжет, хотя он, безусловно, существует, сколько передать, что чувствует герой.

– А инвесторов устраивают такие сроки съемок?
– Нам повезло. Мы работаем с людьми, близкими к искусству. Кстати, картины в моей режиссуре не так уж провальны в финансовом отношении. «Лапшин», «Проверка», «Двадцать дней без войны» показывались по телевидению каждая не один десяток раз.

В стране с нормальной экономикой это очень выгодно для продюсера. Учитывая же неразумность происходящего сейчас в этом роде бизнеса… Впрочем, у меня другая профессия. И еще о сроках.

Я же снимаю в основном не профессиональных актеров. Я говорю не о Ярмольнике, Ролане Быкове или Никулине, а о десятках окружающих их персонажей. Очень легко набрать для этих персонажей артистов и довольно трудно подобрать человека с нужным лицом, нужными глазами, в которых отражается чем-то схожая с персонажем судьба.

– Вам не кажется, что чем больше вы снимаете свой фильм, тем актуальнее он становится?
– Часто так бывает. Картина то уходит от зрителя, то возвращается, что будто ты ее вчера сделал. Если бы этого не было, не стоило бы вообще заниматься этой профессией. Получалось бы – показали, посмотрели и забыли.

– Вы поддерживали идею Марка Рудинштейна о проведении в Петербурге кинофестиваля. Никита Михалков в одном интервью рассказал, как он позвонил Валентине Матвиенко и убедил ее, что в одной стране не бывает двух кинофестивалей класса А. Это его версия или так было на самом деле?
– Если Михалков и сказал это губернатору, то он ошибся. Рудинштейн не дурак. У него была счастливая идея, он вычислил, что в мире вообще нет фестиваля европейского кино. Есть фестивали азиатского, мирового кино, американского. И нет отдельного фестиваля европейского кино. И в нашем городе мог бы случиться такой фестиваль.

Мне кажется, что и Матвиенко тоже хотела такой фестиваль. Но что я знаю о центробежных, или центростремительных, силах в городе и правительстве? Сопротивление было глупое, упорное. Что мог – я сделал, фестиваль не случился. Ну что поделаешь?

В Японии существуют столица Токио и столица Киото, Киото – мертвый город, застывший во времени. У Петербурга есть тоже такая опасность. По сравнению с Москвой мы более сонные, что приятно; гораздо красивее, что тоже приятно. Почему же не оставить эти наши преимущества навсегда, думают многие.

Когда-то искусство изображения на черно-белой пленке стояло так высоко, что цвет был и не нужен, срабатывали какие-то клетки в мозгу и человек все равно видел картинки в красках, самых прекрасных, невозможных в природе, своих красках

– А как же история с Газпром-сити? Общественность против, а Матвиенко поддерживает этот проект.
– Вы приехали взять у меня интервью как у действующего режиссера – не у моряка, не у политика и не архитектора. В силу того, что вы так далеко ехали, я отвечаю.

Весь Париж переполняла ненависть к строящейся Эйфелевой башне. Крупнейшие писатели и художники грозились навсегда покинуть Париж, изуродованный этим монстром. И в дальнейшем некоторые обедали только в Эйфелевой башне, потому что когда ты внутри нее, то саму ее не видишь. Сейчас никто и не вспоминает былые сражения, а сама башня – символ Парижа.

У нас довольно унылая журналистика, и писать ей не о чем. Это входит в мою теорию несколько сонного красавца города, несколько утратившего энергетику существования.

Самолюбование – наша черта. Ну будет башня на горизонте – по-моему, так только красиво. Пусть на Дворцовой площади играют оркестры, пусть проводятся кинофестивали, заливаются катки. Пусть проводятся фестивали уличных театров. Мне так кажется. Но это не значит, что я буду по этому поводу суетиться, писать, выступать где-то. Мой опыт с кинофестивалем, я думаю, был последним. Сейчас подумал и сообразил, что и первым.

Ленинград может стать культурной столицей не потому, что так велел Путин. Следующий президент прикажет ему стать морскими воротами. Согласитесь, для этого тоже есть основания.

Мне кажется, что все усилия вытянуть Ленинград в культурную столицу должны быть чуть переориентированы. Культурная столица – это город художников, артистов, театров, музыкантов, поэтов. Я имею в виду город, в который все эти люди будут стремиться и наконец соберутся здесь. А пока у нас дворцы, белые ночи, мосты, Кваренги, Росси, Растрелли – тоже, согласитесь, неплохо.

Но вот в мои студенческие годы вокруг работали восхитительные, невероятные таланты. И это было так обычно – посмотреть на сцене Симонова, Толубеева, Черкасова, молодого Горбачева, перейти садик и увидеть Смоктуновского, Лебедева, Копеляна, Сафонова, Ларикова, Полицеймако… Позднее также Луспекаева, Олега Борисова, Басилашвили. Посмотреть и пойти в сосисочную. Вы представьте себе этот уровень искусства драматического театра. Мне и сейчас не верится, что такое могло быть в природе где-то. Но это было, и я это видел.

Должен вам сказать, что собственно в моей профессии, в изготовлении моих картин приходилось совмещать замечательных артистов и не артистов вообще. Ибо типаж, тщательно подобранный и, безусловно, обладающий способностями, может на короткое время показать ту судьбу, ту единственную душу, которую великому артисту не сыграть.

Другое дело, что великий артист потрясает нас переменой состояния в кадре, на что типаж не способен. Но бывает, что и способен. Тогда он и есть артист, он просто не знает об этом. И иногда артист очень хороший.

Например, в картине «Трудно быть богом» у нас таких трое. И один чех – мы там снимали – просто из местных рабочих. Чех так рабочим и остался. Более того, подбирая актеров на центральные роли, мы специально сводили их с типажами, и если шва в игре между ними не возникало, артист годился.

Смешно, что артист, как правило, считал, что пробуют типажа, а пробовали-то по самой высшей мерке его, артиста. Способен ли он соединиться с человеком из народа, из трамвая и не выделяться.

– Почему ваши фильмы черно-белые?

На эту тему
• Жестокие игры
• «Нормальные герои всегда идут в обход»
• Тигран Кеосаян: «Иду на Вы!»
• Бондарчук добавит «Жару»

– Тут две причины. Когда-то искусство изображения на черно-белой пленке стояло так высоко, что цвет был и не нужен, срабатывали какие-то клетки в мозгу и человек все равно видел картинки в красках, самых прекрасных, невозможных в природе, своих красках.

В этот момент кинематографисты и перешли на цветное изображение. Цветная пленка была известна задолго до войны. Но я думаю, что переход на нее в художественном кинематографе образовали все ж таки денежные мешки, фирмы, стоявшие за художниками. Те пошумели и согласились.

На наш взгляд, кино на этом потеряло. Не тем, что сейчас пользуется цвет, – есть прекрасные цветные фильмы, а тем, что бросило на полпути черно-белую пленку. Ведь, по сути, также бросили и немое кино. Именно когда оно стало делаться большим искусством.

Вообще, нам, имею в виду себя и Светлану Кармалиту, с которой мы тесно работаем, очень близка мысль, что кино пришло к нам из снов. Что это искусство снов. В снах бывает все: и погони, и любовь, и ужас, и смятение души, и божественное и земное, но очень редко бывает цвет, согласитесь. Кстати, наблюдая за тем, как спят собаки, лая или пугаясь во сне, возникает несбыточная мечта – снять то, что и как снится собаке или птице.

Собственно, вот те основные столбы, к которым привязано наше творчество.

Но еще к памяти, к родителям, близким, живым неживым и к самим себе. Только, ради бога, поймите, так считаю я и мой соавтор Светлана Кармалита. Мы отнюдь не пристаем к остальным с этими своими отправными идеями, что ли. И спорить на эту тему нам неинтересно. Уже возраст не тот.

– Вам не кажется, что Петербург – это как пример начала агонии империи?

– Никакой агонии империи у нас нет. Это выдумки журналистов, которым не о чем писать. Империя развалилась 15 лет тому назад. И, как это ни грустно говорить, для всеобщей пользы.

А переживать такое, я думаю, переживают все. И англичане, переставшие быть империей довольно мирно. И французы, долго воевавшие с Алжиром, со своей колонией. Мы ревнуем, мучаемся, почему нас не любят. А разве мы любили?

Я долго работал в Средней Азии. Отношение наших русских к коренному населению было довольно-таки скверным. Это и сейчас видно. Понаехали к нам рабочие, им трудно, у них денег нет, у них семьи. Во что же мы их превращаем? Мы, добрые русские люди, зачастую превращаем их в бесправных рабов. Людей второго сорта. Значит, это было заложено в нас еще тогда. В эпоху интернационализма и огромной братской дружбы. Давайте-ка, друзья, посмотрим в зеркало. И сами с собой лукавить не станем.

Я режиссер, заканчивающий картину. Это не совсем экранизация братьев Стругацких. У нас нет веры в бесконечно счастливую Землю и лопающихся от благородства астронавтов. Нам неинтересно рубить непрерывно руки и головы. И наш зритель, как мы его понимаем, не совсем тот, кто просиживает все вечера у телевизора на «бандитских» сериалах. При этом мы считаем эту повесть классикой и, как нам кажется, сохраняем сам дух этой повести.

– Вам комфортно в Петербурге?
– Пока я работаю – мне интересно и хорошо живется. Предложения о дальнейшей работе в Петербурге почти нет. Зато есть в Москве.

– В одном из интервью вы сказали, что сегодня немодно быть романтиком. Как вы думаете, есть надежда, что романтика все-таки вернется, или мы настолько погрязли, как герои вашего фильма, в Средневековье?
– Я полагаю, что часть разговоров – ерунда, которую вы выбросите, потому что если я могу быть интересен, то только как режиссер, снявший несколько картин. То есть что я думаю о кино своем и его изготовлении. Общие вопросы о жизни страны, длительные об этом рассуждения – не моя стихия. Мы не знаем, какая доза демократии должна быть в крови, чтобы люди вдруг не начали резать друг друга.

В доме, в котором я раньше жил, на первом этаже была квартира известного хорошего писателя. У него была совсем старенькая мама. Огромные сталинско-хрущевско-брежневские демонстрации с бесчисленными знаменами и портретами по дороге на Дворцовую площадь сливались из разных улиц как раз у нашего дома. И тогда эта старенькая мама начинала в ужасе бегать по квартире, хватать сына за руку и кричать: «Лёня, останови их. Они опять все начинают».