Подросток Маяковский

И текст был, разумеется (по сравнению со всем остальным на диске и без всяких даже сравнений), крепкий и выпуклый.

Вот только некоторые слова «Сплин» уважительно проборматывал. Как будто не понимая.

Неудивительно.

Бедный, прекрасный, опозоренный, всеми теперь затюканный и такой послушный человек-слон Маяковский. Не розовый, а настоящий…

Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще –
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят –
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

26 мая 1916, Петроград

Стихотворение, конечно, гениальное. Спорить тут не о чем.

Но, отлично помня этот текст и без всяких «Сплинов», в этом песенном варианте я опять услышал вещи, которые меня в этих стихах всегда смешили.

Первое. Что это за слон? При чем тут слон?

Захочет покоя уставший слон –
царственный ляжет в опожаренном песке.

У современного поэта Сергея Гандлевского есть такая строчка, где встречается слово «Памир», но потом сразу следует приписка, уложенная в ритм, в круглых скобках: (а я там БЫЛ).

Это очень важная приписка. Уставшему от всех этих «империй у моря» в ХХ веке, всей этой античности, которая навязла в 80-е годы у всех на зубах, Гандлевскому было важно подчеркнуть подлинность переживания, принципиальную документальность поэтического слова.

Я БЫЛ НА ПАМИРЕ. Поэтому позволяю себе об этом написать, а не потому, что здесь требуется рифма на «мир».

У Маяковского такой потребности в подлинности не было.

Поэтому и сплины эту строчку в машине пели как-то невнятно, путаясь в этом северянинском «опожаренном», чтоб дойти до главного, зарифмованного со слоном в песке: «Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем». Но слон висел, как воздушный шарик, розовый, надутый, ненастоящий.

Где он слонов-то видел? В зоопарке?.. И в этом смысле все это – вранье. По фактам, не по чувствам. Так и живет подросток: факты лгут, сердце нет: просто некогда – живет быстро. Поэтому-то, наверно, все глупости, которые ты совершаешь в подростковом возрасте, – все они приправлены каким-то дурным театром. Дешевым надрывом. Пошлостью жеста. Устроить сумеречную истерику, выбежать в ночь, рыдать на своем подоконнике в порванной рубашке (это главное: значит, тебя пытались остановить). Вспоминать какого-то опожаренного слона. А чего, собственно, бился? Сил много, языка нет. Поэтому и слоны. И махараджи.

На самом деле очень смешно.

Маяковский – подросток.

На эту тему
• Время апгрейда
• Время любить Цветаеву
• Сергей Сечив: «Его считают пророком»
• Долгая и счастливая жизнь Геннадия Шпаликова
• Сложные и простые стихи

...Вообще удивительно, как все время в литературе это крутится: подросток – взрослый – старичок. Вот Пушкин был тоже подростком (правда, без истерик), а уже Тютчев (у первого, как у старшего, печатавшийся с первыми стихами) – дяденька. Потом вообще старички: Фет, Фофанов, Соловьев (это который про вечную женственность: естественно, вечная, что им еще, старичкам, остается). И потом опять десятый класс, вторая четверть: Цветаева, Маяковский, Блок. Прошло лет пятьдесят – и вот уже опять дяденьки с тетеньками пошли: Вознесенский, Ахмадулина, Корнилов (я исключительно про стихи). А те, кто был им параллелен (жившие в то же примерно время, но делавшие свою удивительную поэтическую революцию), – Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, – опять старики. Ян Сатуновский вообще всех старше (дело не в возрасте), но время его наступило как раз тогда, в 60-е, и сразу же – стариковское. Но стариковско-пронзительное.

В общем, дело не в этом. А в том, что Маяковский – подросток.

Поэтому и второе.

16-летние (так что никакой не «красивый 22-летний», а 16-летний, такой же красивый и такой же навеки) максималистические и от этого огульные и несправедливые представления о «взрослом» мире. Обиженные и какие-то дурацкие. Смешные.

Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

«Это что за представления поэта Маяковского о логике поэтической работы, о ее цели?» – хочется спросить весело. (Или, как говорила маленькая девочка, первый раз увидевшая на картинке зебру: «А это что еще за ерунда?»)

Во-первых, какие такие особые деньги? На которые выменивали в 16 году поэты имена своих возлюбленных? (Почему-то сразу вспоминается фраза Ахматовой о Маяковском послереволюционном, когда на его строчки «И кроме свежестиранной сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо» она говорила: «Он даже не подозревал, какая это в наши дни роскошь – чистая сорочка». Я тут не о деньгах и не в упрек, я тут про то, что стихи мстят потом такими вот никчемушными оговорками.)

Во-вторых, что значит выменять? Написать любовное стихотворение (с именем) и отдать его в печать? А потом получить за это славу и, если получится, деньги? Ну так никто, кроме Маяковского, тогда имена своих возлюбленных на всеобщее обозрение не выставлял. Даже Ахматова. Так о чем это он?

И в-третьих. Кто же все-таки этот поэт, этот антипод Маяковского, который на славу свою любовь выменивает? Блок? Анненский? Белый? Та же Ахматова? Пушкин? Тютькин? (Или Северянин – может, единственный, кто мог этим похвастаться? Так он что, на Северянина равнялся? Или, может, на безымянных куплетистов того времени? Тогда показателен выбор, сама постановка вопроса.)

Кто? О ком так презрительно говорит Маяковский, попутно жалуясь?

Да никто.

Это Маяковский тоже говорит просто так. Для острастки

Это Маяковский тоже говорит просто так. Для острастки.

Как потом, в советское время, уже не задаваясь вопросом о выменивании, ибо вопрос снят, предложит пойти срывать единственный вечер полуопального Мандельштама (вот уж кто ничье имя на деньги не выменивал, ни тогда, ни потом, и для кого этот вечер, возможно, был очень важен просто для выживания, и это очень трудно простить Маяковскому). Тоже для бессмысленной барской острастки.

От подростковой тоски и муки, когда все в кучу. И нет собственных слов.

И все это было бы только комично (а после 1917-го – неприятно и постыдно), типа ляпов Тредиаковского в XVIII веке, и можно было и дальше считать и высчитывать, кто, чего, у кого и на что выменял, если бы не было бы это:

Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

Кажется, так легко это написать.

А вы попробуйте.

Может, только для этого и нужны были эти идиотские слоны?

...Бедный, прекрасный, опозоренный, всеми теперь затюканный и такой послушный человек-слон Маяковский. Не розовый, а настоящий. Неудивительно, что именно его сейчас поют.

Пришло его время.