Игорь Бутман: «Я не стремлюсь на денежные знаки»

Эта беседа состоялась еще на старой квартире Бутмана на «Беговой». Мы договорились на 11 часов утра. В общем, кофе под звуки саксофона – именно такая картинка представлялась мне, когда под джазовые ритмы вагонов я ехал в метро на интервью.

- Вам нужно выйти из первого вагона и повернуть налево, – было сказано мне по телефону.

Налево так налево.

«Метро – великое изобретение, Бруно. Когда едешь в метро, хорошо знаешь, чем можно набить чемодан – свое время» - это я взял с собой сборник рассказов Хулио Кортасара. И стал читать «Преследователя», пока ехал в метро.

«Взглянул я на дверь комнатушки и сразу понял: дела Джонни опять из рук вон плохи. Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не обойтись без лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть лицо собеседника».

На поверку комната Игоря Бутмана выглядела совсем иначе. Яркий дневной свет приглушали желтоватые тона африканского дизайна – стены, напоминающие свежеубранную пещеру, деревянные маски и грубая ткань, разбросанная по дивану. При этом с улицы безжалостно доносился шум находящегося рядом Третьего кольца – вечный индустриальный лязг и гвалт спешащего куда-то города.

- У вас здесь очень шумно. Не мешает работать?
- На самом деле здесь не шумно. Когда мы покупали эту квартиру, нам сказали, что это вообще самое тихое место в районе. Просто потом рядом построили Третье кольцо, вот и стало шумно. Но с Манхэттеном это в любом случае не сравнить. Я как-то раз жил у товарища на Бродвее, так там был такой шум, что когда в комнате открывали стеклопакет, то не было ничего слышно.

Кажется, ни одно событие не обходится без него

- Да уж, я тоже в свое время заводил будильник на 8 утра на 43-й улице Манхэттена. Так вот он не понадобился: я проснулся на полчаса раньше времени из-за ужасного шума. Кстати, сколько лет вы прожили в Нью-Йорке?
- В общей сложности лет пять. Но до этого я еще три года жил в Бостоне, когда учился в школе Беркли.

«Мне надо оторваться от всего, вернуться в Нью-Йорк. Мне обязательно надо вернуться в Нью-Йорк, Бруно. Ты это понимаешь?»

- А что, играть джаз именно в Нью-Йорке – это действительно очень круто?
- Ну вы же понимаете, что Нью-Йорк – это Нью-Йорк. И все самые знаменитые джазовые музыканты жили и живут сегодня в Нью-Йорке. Более того, во всем мире культ Нью-Йорка. Например, в Японии сейчас очень много джаза, потому что его там серьезно поддерживают, проводят крупнейший джазовый фестиваль, способны платить нормальные гонорары известным музыкантам. Но даже когда я приезжал в эту Японию и меня спрашивали, откуда я, я отвечал, что из Америки. А откуда из Америки? Из Нью-Йорка? Нет, мол, из Бостона. Мне тогда говорили: а-а-а-а, неинтересен. И я это понял и уже через неделю начал всем говорить, что я из Нью-Йорка. И тогда я всем стал интересен. Просто если ты живешь в Нью-Йорке, занимаешься музыкой, играешь на саксофоне, значит ты принят в Нью-Йорке. А если ты принят в Нью-Йорке, значит ты крутой. Как ты при этом играешь, всем уже наплевать. Так что у меня сейчас есть два города, которые я очень люблю. Это Москва и Нью-Йорк (хотя родился я в Ленинграде). В Нью-Йорке на сегодняшний день несравнимо больше разных джазовых музыкантов, продюсеров, да вся история джаза сейчас там. Джазмены всего мира едут именно в Нью-Йорк, чтобы доказать и себе и другим, что они не хуже. Поэтому сама энергия Нью-Йорка всегда была просто фантастической. Правда, что касается афиш, то, когда я жил в Америке и на моих афишах в России писали: «Игорь Бутман (США)», я не возражал, а сейчас уже говорю, что, мол, имейте совесть, какие США? Пишите: «Россия». Потому что сейчас уже понятно, что Игорь Бутман есть Игорь Бутман, не больше и не меньше. Надпись «США» мне сегодня уже ничего не дает.

«Я считаю себя достаточно трезвым джазовым критиком, чтобы определить границы собственных возможностей, и отдаю себе отчет в том, что уровень моих критериев ниже тех высоких сфер, в которых бедняга Джонни пытается одолеть одному ему видимые преграды, извергая невнятные слова, стоны, дыхания, вопли ярости. Он плюет на то, что я считаю его гением, и отнюдь не кичится тем, что его игра намного превосходит игру его товарищей».

- Как сами вы относитесь к тому, что практически все российские издания называют вас главным действующим лицом российского джаза последних лет?
- На самом деле сам себя я не считаю главным действующим лицом российского джаза. Просто так получилось, что на фоне того, что сегодня у нас мало людей, которые что-то делают, я знаю, что нужно делать, и пытаюсь это что-то осуществить. Ведь иначе можно всю жизнь просидеть у себя в комнате, играя на саксофоне самому себе, и ничего при этом не хотеть. Играть потрясающе гениально при этом вряд ли возможно, поскольку для такой игры все-таки необходимо общение. Так что тех российских джазменов, которые хоть что-то сегодня делают, можно пересчитать по пальцам. Это Алексей Козлов, Георгий Гаранян, Даниил Крамер, Аркадий Шилклопер, Андрей Кондаков, Давид Голощекин, Сергей Манукян. И что, из этих людей нам нужно выбирать «главное действующее лицо»? Мне на самом деле это не важно. Просто мне нравится то, что я делаю, и главное, люди видят то, что я делаю. Поэтому джаз и делается для людей.

«Да уж, я тоже в свое время заводил будильник на 8 утра»

- А что такое джаз в вашем понимании?
- Кстати, как-то за рюмочкой водки я спорил с Альфредом Кохом о джазе и доказывал ему, что джаз – это не только негритянское искусство, но и французское, и немецкое, и еврейское. Ведь кого только не было в Луизиане, когда все это начиналось. Просто негры первыми взяли в руки инструменты и это сыграли. Так что джаз – это не негритянская музыка, это музыка, пришедшая из Америки. Кроме того, в джазе есть много Стравинского, Рахманинова, Скрябина, Глазунова, Равеля и даже Баха. Но джаз для меня – это когда я могу играть неодинаково все время. Одинаковость мне надоела, еще когда я учился играть классику в музыкальной школе. Для меня это великолепная ниша себя показать и проявить. Перспектива классики – играть Римского-Корсакова первым кларнетом в Кировском театре, как это делал мой дедушка, – меня, естественно, не устраивает. Кстати, когда я только начинал играть джаз, мне казалось, что нужно играть с напором, как можно быстрее и громче. Это уже сейчас я начинаю понимать силу лирики, силу внутренней энергии. А вообще, джаз – это джаз, это общение с теми, для кого он делается.

- Получается, что джаз без общения вообще невозможен? Не потому ли он был так непопулярен в тщательно оберегаемом от внешнего общения Советском Союзе?
- Может быть, и поэтому. Но там есть еще одна проблема: ведь все джазмены в СССР варились в собственном соку. При этом кричали на каждом углу, что они лучшие (некоторые, правда, не без основания), но по уровню игры все-таки сильно отставали от Запада. В целом советский джаз был просто на низком уровне. И люди из худсоветов видели, что он на таком уровне, и поэтому его запрещали. Ведь сегодня есть столько всего на эстраде, что с чистой совестью можно запретить, только худсоветов сегодня нет. Хотя это, конечно, тоже палка о двух концах: ничего хорошего не получается, когда что-то под запретом. Кто я такой, чтобы кому-то что-то запрещать? Если я хочу что-нибудь запретить, то я должен сделать это своим мастерством, чтобы люди пошли не на их концерт, а на мой. Мы как-то играли в консерватории, очень достойно, без микрофона, с хорошим роялем, с барабанами, со щеточками. Все великолепно смотрелось, как настоящее искусство. И после концерта ко мне подошел Василий Лановой, который считается коммунистом, обнял меня и поблагодарил. А если бы мы играли там какую-нибудь свою «концептуальную» музыку, орали дуром, думая, что это нам помогает, то что сказал бы Лановой? Запретить эту музыку к чертовой матери! И правильно бы сделал. Так что это еще вопрос, то ли джаз был плохой, то ли худсоветы ничего не понимали. Ведь я сам в шестнадцать лет играл такой бред, который действительно стоило запрещать.

- На скольких музыкальных инструментах вы играете сегодня?
- Играю я только на саксофоне, а на всех остальных я лишь балуюсь. На рояле я, конечно, могу чего-нибудь сочинить, на барабанах тоже люблю побаловаться.

«Джаз для меня – это когда я могу играть неодинаково все время»

- В «Преследователе» у Кортасара главный герой Джонни теряет в метро свой саксофон. Могла ли подобная история произойти с вами?
- Конечно. Многие музыканты теряют свои инструменты. Один раз я пришел домой, а утром мне папа говорит, что тенор я забыл на площадке. Это хорошо, что его никто не взял.

- Ну а сейчас-то вы уже переросли период такого разгильдяйства?
- В общем-то нет. Бывало, что я оставлял инструмент в машине, что тоже нехорошо.

- Саксофон – это вообще капризный инструмент?
- Вовсе нет. Он у меня и падал несколько раз, и мялся так, что на одном из концертов вообще не мог играть. Так что всякое случается, и до сих пор обходилось.

- На одной из купюр вышедших уже из оборота бельгийских франков я видел Адольфа Сакса, чему был приятно удивлен, подумав, вот бы у нас так. А кого из российских джазменов можно было бы поместить сейчас на российские денежные знаки?
- Хороший вопрос. Не знаю. Я бы поместил Геннадия Гольдштейна. Но есть при этом и другие заслуженные люди, которых всех не всунешь на одну бумажку, хотя они также этого заслуживают. Себя бы я, конечно, поставил бы туда в последнюю очередь, и не потому, что я такой скромный, совсем нет, а потому, что мне еще рано стремиться на денежные знаки.

«Маркиза, у которой чутье к настоящей музыке, как у борзой на охоте, всегда невероятно восхищалась Джонни и его товарищами по ансамблю. Представляю себе, сколько долларов она им подкинула в дни существования клуба «33»…»

- Что это за фотография сразу с двумя президентами (Путиным и Клинтоном) у вас на пианино?
- Это когда в 2000 году в Москву приезжал Билл Клинтон, Путин потчевал его джазовым концертом. То есть вместо Рахманинова и вместо балета. Клинтон сказал тогда, что, мол, Путин знал, что он любит, и поэтому устроил именно джазовый концерт.

- А вам, случайно, не довелось сыграть с Клинтоном? Неплохой мог бы получиться джем-сейшн.
- К сожалению, нет. Там еще до начала концерта раз пять к нам подходили и просили не предлагать ему играть на саксофоне.

- В России уже несколько раз выступал Гарри Бертон, который является еще и вице-президентом той самой школы Беркли, в которой вы учились. Его приглашали, в том числе и вы. Получается, студент звал учителя играть с ним в концерте?
- Да, дело в том, что в свое время он пригласил меня учиться в Беркли, вложив в меня много сил и денег. А то, что я приглашал его играть вместе, то это моя благодарность ему за то, что он для меня сделал.

- Что для вас Гарри Бертон?
- Это мой кумир, как в музыке, так и в бизнесе. Кстати, в школе Беркли он преподает музыкальный бизнес. Причем начиная с азов, когда объясняется, как позвонить нужному человеку по телефону, как с ним себя вести, как одеваться, на какой машине к кому подъезжать.

- А на какой машине сами вы подъезжаете к людям, от которых лично вам нужно получить какую-нибудь помощь?
- Если есть пробки, то я вообще подъезжаю на метро. Хотя когда я несколько лет назад покупал себе новый Volkswagen Passat, то за те же деньги мог купить тогда неновый шестисотый Mercedes. Но в таком случае некоторые люди могли бы подумать, что не нужно Бутману давать денег, раз у него и так все в порядке. С другой стороны, на свой большой концерт нельзя подъехать на разбитых «Жигулях», потому что люди решат, что они, наверное, переплачивают за билеты, раз этот человек до сих пор не получал таких денег, что не смог купить себе приличную машину. Кроме того, есть еще куча разных смешных мелочей, которые тоже играют роль. Например, джазмену нужно хорошо одеваться, гладить галстук, чистить ботинки (сам я начал ходить в чищеных ботинках всего лишь лет десять назад). Ведь все это – уважение к себе и к тем, кто тебя слушает.

«Хороший у меня характер, добрый, но жесткий»

«Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть весь день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и записать побольше вещей. А случилось иначе. Прежде всего, Джонни явился в пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от нетерпения. Растянувшись в кресле, Джонни заявил: чувствую себя, мол, неважно и пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не желаю».

- Правда ли, что настоящий музыкант знает лишь то, что связано с музыкой, с его инструментом, и ничем больше не интересуется?
- Ну почему же? Мне, например, очень нравится история с ее загадками. Меня всегда интересовали незаурядные исторические личности вроде Распутина, Петра Первого, Троцкого.

- А почему именно Троцкий?
- Да просто в детстве я постоянно слышал фразу: «Врет, как Троцкий». Вот и думаю, что такое Троцкий? Решил почитать про него. А вообще мне интересно, как люди могут управлять таким большим государством, как наше. Как это у них получалось.

- У вас никаких личных амбиций нет в этом плане?
- Не знаю, может, и есть. Другое дело, что методы управления могут быть разными. Кстати, у меня же был один период в жизни, когда мне очень хотелось в политику. Я тогда много начал общаться с разными политиками, интересоваться, что да как, смотреть, кто, что и как неправильно делает. Но позже, когда я пообщался со многими из них, я понял, что они достаточно умные люди и все правильно делают. И помощь им моя не нужна.

- Кого вы имеете в виду?
- Например, Бориса Немцова, Владимира Путина. Ведь понятно же, что делает он все правильно, но в одночасье справиться ему с этой махиной не так-то просто. Например, у меня есть биг-бенд, в котором мне очень сложно изменить менталитет тромбониста. Я должен ему объяснять, почему ему нужно прийти или не прийти, почему ему нужно улыбаться, а не сидеть как перед гильотиной. Мне им постоянно нужно напоминать, чтобы они улыбались, смотрели на своего руководителя и ждали своего соло. Чтобы они горели за свои сольные партии.

- Это как в фильме «Мы из джаза», когда старого музыканта учили импровизировать, а не играть по нотам. Ну и какие у вас тогда отношения в биг-бенде получаются?
- Да, в общем-то, товарищеские отношения. Есть, правда, много взаимной критики. Но я всегда стараюсь людей не обижать и не требовать от них больше, чем они могут. Я считаю, что не репетиции, а индивидуальное мастерство делает хороший биг-бенд. Репетициями ничего не возьмешь. Так что от своих музыкантов я требую лишь одного – повышения мастерства. Если этого не будет, то мне придется брать в биг-бенд иностранцев (так как в нашей стране это все-таки самые лучшие музыканты). Я им говорю, что мне в таком случае придется немногим больше платить американцам, но я уже готов понести такие финансовые потери, если я не увижу у них профессионального роста. С тех пор я перестал кричать, а они начали заниматься.

На эту тему
• Джаз в большом городе
• Гарри Бертон: «Я объясняю смысл джаза»
• Ударный джаз Билли Кобэма
• Брэд Лили и его публика
• Джаз № 9
• Ришар Бона на «Острове света»

- У вас, наверное, тяжелый характер?
- Хороший у меня характер, добрый, но жесткий. Потому что по другому мне нельзя. В некоторых моментах я, конечно, себя сдерживаю. Но мне нельзя расслабляться. Ведь когда человек играет в хоккей и он расслабился, то в него сразу же влетает 100 кг другого человека. Так что я не хочу, чтобы мои музыканты, отыграв свои сольные партии в биг-бенде, дальше сидели и расслаблялись, мечтали, слушали, например, как играет Игорь Бутман. Они тогда будут не в музыке. Туда ведь обратно очень трудно войти.

«И в тот самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух, сказал: «Это я уже играю завтра», – и ребятам пришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулаком по лбу и повторял: «Ведь это я уже сыграл завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл уже завтра»…»