Егор Холмогоров: Эта свобода – для кого надо свобода

Спор о новосибирской постановке (вернее же сказать – подделке) «Тангейзера» достиг кульминации. Все уже разобрались, что РПЦ ничего не имеет против гениальной христианской оперы великого Вагнера. Все уже, кажется, поняли, что постановка режиссера Кулябина имеет к «Тангейзеру» примерно то же отношение, что и фильм «Левиафан» к одноименному трактату философа Гоббса. Что спровоцировать верующих, сочинив очередную версию «Последнего искушения Христа», большого ума и таланта не надо.

Собственно, тут и зарыта самая большая и смрадная собака всего нашего свободолюбивого дискурса

Апологеты «режиссерской интерпретации» свели все к одному, по большому счету последнему, аргументу: не должны митрополит с прокурором решать, что ставить, а что нет, а то они вам такого назапрещают… Руки прочь от свободы художественного видения! Свобода режиссера Кулябина – свобода для всех! 

Что-то подобное я уже слышал где-то на Майдане чуть больше года назад. Тогда тоже говорили, что «свобода Украины – свобода для всех». Правда, как только люди в Донецке в это поверили и начали делать в интересах своей свободы ровно то же, что делали в Киеве, их начали за это немножко убивать, насиловать, пытать, на худой конец – заставлять умирать с голоду. Эта свобода оказалась для кого надо свобода.

Собственно, тут и зарыта самая большая и смрадная собака всего нашего свободолюбивого дискурса. Эти люди лгут о праве «кого угодно иметь какую угодно точку зрения и ее выражать», держа в уме исключительно право креативного класса иметь антиклерикальную и антитрадиционную точку зрения и ее выражать назло «ватникам» и гомофобам. 

Что же касается права конструктивного класса иметь клерикальную и традиционную точку зрения и выражать ее назло креаклам и гомофилам, то такого права, разумеется, ни один просвещенный и свободомыслящий человек не признает. А соответствующее выражение альтернативной точки зрения будет немедленно забито ногами, зашикано и в лучшем случае опомидорено.

Есть классический сюжет «Тангейзера» – романтической христианской оперы (либретто можно почитать, к примеру, здесь). Есть «осовременивающая» и богохульно-порнографическая интерпретация его Кулябиным, которой возмущается митрополит и за которую креативные люди стройными рядами идут подписывать петиции.

А теперь давайте проведем простой мысленный эксперимент: давайте представим себе осовременивающую интерпретацию «Тангейзера», в которой будет и актуальность, и современные проблемы, и клубничка, и даже не к месту приплетенный Христос с легким оттенком кощунства – в общем, все признаки кулябинской версии, кроме одного – от Вагнера сохранится христианский императив, а «политкорректные» векторы будут заменены на неполиткорректные, а как бы даже и напротив.

Например, так…

***

Тангейзер, скандально известный рок-бард, проводит все вечера и ночи в алкогольном и наркотическом угаре в знаменитом берлинском гей-баре Venus. Он главный герой этой сцены, поющий о той жизни, которой живут завсегдатаи этого местечка.

Как-то, сидя в чил-ауте со своим любовником, барабанщиком-негром, он видит в новостях сюжет о большом поэтическо-музыкальном фестивале Союза молодых католиков в Вартбурге «Любовь не ищет своего». Тангейзер говорит, что хочет туда отправиться и выступить. 

«Натянутый и ходульный сюжет, исполненный ненависти» (фото: Александр Кряжев/РИА «Новости»)

Приятель начинает издеваться, отпускает шуточки про патеров-педофилов, однако поэт резко отвечает ему, что родился и воспитан в католической семье, когда-то учился в семинарии, но ушел оттуда, потому что «они не принимают таких, как я», и до сих пор носит образок Девы Марии. Тот сплевывает и, грязно выругавшись, уходит.

Тангейзер приезжает в Вартбург и идет к местному католическому архиепископу, чтобы получить согласие на участие в фестивале. Там, в приемной, он встречает Элизабет – Лиззи, девушку, с которой встретился несколько лет назад в летнем лагере в Тэзе и ее полюбил. Ему казалось, что Лиззи он тоже нравится, но на его грубые домогательства она ответила решительным «нет», и они расстались и более не виделись.

Оказывается, Лиззи – племянница архиепископа и сама пишет отличные стихи, но теперь она выступать не будет, потому что сама член жюри фестиваля. Она готовится вскоре принять монашество в ордене кармелиток, по примеру своей любимой святой Терезы Лизье, и проводит в миру последние месяцы. Она очень рада видеть Тангейзера и говорит, что нет нужды беспокоить дядю – она сама решит вопрос с его участием.

И вот на стадионе собираются тысячи молодых католиков со всей Европы. Со сцены молодые поэты читают очень политкорректные поэмы о любви к обездоленным, больным СПИДом и страдающему от прорусских сепаратистов народу Украины.

Признанный фаворит состязания – молодой теолог Вольфрам фон Эшенбах – читает прочувствованную поэму о любви между молодым евреем – заключенным концлагеря и немкой-медсестрой. В финале немка раздевается, обривает себе налысо голову, собственноручно выдирает золотые коронки изо рта и становится в строй женщин, идущих в душегубку навстречу смерти.

И тут на сцену выходит Тангейзер. Он берет гитару и поет дерзкую песню о том, как он сидит в Venus под героином, лапая своего парня, и вдруг видит, как туда входит Христос и невидимо благословляет всех, а потом просит бармена проставить каждому гею и лесбиянке в этом баре по кружке пива. Написано отважно, остро, красиво. Половина зала разражается аплодисментами, вторая – ругательствами и проклятиями, часть зрителей демонстративно выходит – и только Лиззи сидит с побелевшим лицом, сжатыми губами и широко распахнутыми глазами. 

Начинается дискуссия, и мнения экспертов разделяются. Одни высказываются за более традиционный и политкорректный опус Эшенбаха, другие считают, что надо быть открытыми, идти в ногу со временем, и голосуют за Тангейзера. Сам архиепископ – в душе твердый консерватор, выученик папы Ратцингера, терпеть не могущий всех этих ЛГБТ-безобразий, однако голосует за Тангейзера: он очень хочет приспособиться к новым временам и стать кардиналом.

Очередь доходит до Лиззи. Она сначала очень волнуется, но потом разносит Тангейзера в пух и прах. Она говорит о том, что песня кощунственна, отвратительна, представляет собой погоню за дешевыми эффектами. Да, Христос обедал в обществе блудников и мытарей, но для того, чтобы спасти их, а не для того, чтобы грешить вместе с ними.

И, в конечном счете, стихи Тангейзера являются почти плагиатом новеллы Акутагавы «Нанкинский Христос», только, саркастически замечает Лиззи, наглости «докрутить» сюжет подражателю не хватило. Мнение девушки переламывает обсуждение, и Тангейзер премии не получает.

На эту тему
• Эксперты не нашли оскорбления христианских символов в опере «Тангейзер»
• РПЦ призвала оскорбленных в чувствах верующих не бежать сразу в прокуратуру
• Режиссера оперы «Тангейзер» пригласили на беседу в СК
• Новосибирская митрополия РПЦ обнародовала жалобу на оперу «Тангейзер»
• Новосибирский театр сохранил в репертуаре возмутившую митрополита оперу «Тангейзер»

Вечером Лиззи сидит у себя дома, когда вдруг раздается настойчивый звонок в дверь. На пороге изрядно пьяный Тангейзер, который пришел выяснить отношения: «За что она его так ненавидит? Просто за то, что он гей?» Лиззи отвечает ему, что не ненавидит, а любит его. Любила и тогда, после встречи в Тэзе, и не любила никогда и никого, кроме него.

Поняв, что им не суждено быть вместе, она решила уйти из мира, но сейчас просит его оставить грех, навсегда завязать с гомосексуализмом, наркотиками и прочей мерзостью. Она долго рассказывает ему о том, что это не любовь, а разврат, низкая распущенность и поиск острых ощущений. Но хотя есть и ужасные грехи, однако искреннее покаяние открыто каждому.

У Лиззи есть предложение. Если Тангейзер отправится в Ватикан в пешее паломничество и получит прощение своих грехов у Папы, она готова остаться в миру и выйти за него замуж.

Покаяние не слишком пленяет Тангейзера, но ему очень нравится Лиззи, и он думает о том, что прошвырнуться пешком в Италию, сходить на исповедь к Папе – это прикольно и небольшая цена ради того, чтобы получить Лиззи. Он соглашается и спрашивает девушку, напустив серьезности, что раз уж у них такой уговор, то нельзя ли что-то получить авансом. Лиззи вспыхивает и едва не выставляет его за дверь, но потом решительным жестом берет нож, надрезает свою и его ладонь, а затем, соединив их, запечатлевает его губы поцелуем. «Теперь иди. Я поклялась и от клятвы не отступлю».

Проходит полгода. Лиззи мучительно умирает в хосписе от скоротечно развившегося СПИДа. Гомосексуалист и наркоман Тангейзер был, разумеется, ВИЧ-инфицирован, и при клятве вирус передался девушке.

Рядом с ее постелью дежурит Вольфрам фон Эшенбах, много лет в нее тайно влюбленный. Лиззи говорит с ним сквозь боль о том, что ни о чем не жалеет. Она хотела стать монахиней, посвятить себя Христу, а потом отказалась от обета, решив отдать себя Тангейзеру. Но Господь нашел другой, еще более простой способ призвать ее к Себе. А эта боль, эта унизительная слабость – они даже радуют ее, так как она все время молится за своего любимого и за то, чтобы Бог простил его грехи. Жаль только, что он все не возвращается и, наверное, она его больше не увидит.

Лиззи просит Вольфрама сделать погромче католический телеканал, транслирующий концерт с площади Святого Петра. Хор паломников поет чистый гимн о возвращении в Отчизну, небесную и земную, и о прощении, которое дарит Господь. Где-то в толпе, которую показывает камера, ей чудится Тангейзер, и она с радостной улыбкой отдает последний вздох.

Проходит едва час после ее смерти, как на пороге палаты появляется Тангейзер. Он растерян и разочарован. Он прошел вместе с группой паломников весь путь до Рима. Он пробился на исповедальную аудиенцию к Папе и рассказал ему обо всех своих грехах. Все, как и обещано было Лиззи.

Услышав его исповедь, Папа радостно улыбается и говорит: «Друг мой! Тебе не в чем каяться. Здесь нет никакого греха! Ты просто другой. Долгие тысячелетия предрассудки воздвигали стену между такими, как ты, и Богом, но сегодня этому придет конец. Мы стремимся отказаться от лицемерия и проводим новую политику терпимости. И здесь, в Ватикане, многие геи. И всегда было много геев. Нам пора уже покончить с тайной жизнью. Сейчас мы, кстати, готовим сборник «Рацветший жезл», посвященный моральной и молитвенной поддержке католиков-геев. Я бы очень хотел, чтобы ты дал в него свою поэму».

То ли память о пламенных словах Лиззи о грехе, то ли природный инстинкт бунтаря буквально сотрясают Тангейзера, и он опрометью убегает из папских покоев, пробегает мимо какого-то концерта на площади, садится в такси, и вот он уже в самолете Рим – Падерборн, вот он уже в Варбурге, но Лиззи больше нет. Эшенбах рассказывает о ее последних днях и последних словах. Тангейзер в ужасе от того, что он наделал, он потрясен тем, как она умерла по его вине и за него. Он мечется, проклинает себя и хочет что-то сделать во искупление своего греха.

И вот Тангейзер снова в баре Venus. Он берет микрофон. Посетители радуются, думая, что он споет очередную дерзкую песню. Но он вместо этого рассказывает историю Лиззи, держа в руках ее фотографию. Сперва многие свистят и выкрикивают «Парень, ты свихнулся? Зачем ты сюда пришел? Тебе надо в «Армию спасения». Но Тангейзер говорит так страстно и убедительно, что многие потрясены. В конце его речи все сидят молча.

И вдруг раздается визг: «Ублюдок! Что ты со мной сделал? Козел! Я не хочу умирать!» Это его прошлый любовник-барабанщик. Со всей силы он обрушивает на голову Тангейзера тяжелую пивную кружку. Поэт замертво падает на пол. Начинается бессмысленная и беспощадная драка. В бар врывается берлинская полиция, всегда стоящая наготове возле подобных заведений, и жестоко избивает всех присутствующих.

Прошел еще год. На кладбище Вартбурга рядом две могилы – Лиззи и Тангейзера. Множество католиков собрались послушать речь архиепископа. Он говорит о том, что хотя эти двое и не были святыми, но их история – это пример искренней искупительной любви. И он верит, что оба – и Лиззи, и Тангейзер – обретут спасение. Но спасение невозможно, если грех перестать называть грехом и начать выдавать его за добродетель. С этими словами он приказывает принести весь поступивший в Вартбург тираж сборника «Расцветший жезл», обливает его бензином и на глазах у изумленной паствы сжигает, затем вонзив в оставшуюся кучку пепла свой архиепископский посох. Посох зацветает.

***

Что там? Не слышу! Громче!

«Отвратительная гомофобия!»

«Натянутый и ходульный сюжет, исполненный ненависти».

Критик Арбитман разражается инвективой: «Милонов под крылом Вагнера». Критикесса Латынина предлагает ударить, и крепко ударить, по Тангейзеру мизулинского розлива. Литератор Тимофеевский наносит смертельный удар памфлетом «Воинствующий старокатолик».

Извращение Вагнера. Чудиновщина, помноженная на холмогоровщину. Сентиментальная пошлость.

«Быстрый Слон» быстро строчит о том, что на входе в театральную режиссуру должен быть фейс-контроль, который не пропустит гомофобскую сволочь.

На «Снобе» ядовитая статья никому не известной авторши о том, что сцена в хосписе требует немедленного решительного осуждения и отмежевания со стороны Доктора Лизы, а если та занята какими-то другими делами, вроде детей Донбасса, значит, она продалась режиму.

Десятка полтора театральных режиссеров во главе с Серебренниковым требуют поставить заслон «атмосфере ненависти, изливающейся на общество за деньги налогоплательщика».

Ксения Собчак берет сочувственное интервью у подписантов на «Дожде» и рассказывает, что эта героиня попросту дура, лучше бы сексом занялась безопасным, а раз так хочется в монастырь – пусть обрядится в платье монашки.

Вы сомневаетесь в том, что будет именно так? Я – нет. Мы это проходили уже многократно.

Я не знаю, стоит ли подавать в прокуратуру даже за кощунственную режиссуру. Хотя растрату на непонятно что бюджетных средств, выделяемых на главную сибирскую оперу, стоит, наверное, проверить. Но что я твердо знаю – это то, что «свобода самовыражения» в этом либеральном борцовском клубе совершенно односторонняя и на чужих не распространяется.

Наверное, было бы лучше, если бы либералы и консерваторы, верующие и неверующие, просто уважали право друг друга на собственное мнение и самовыражение, если оно не является плевком в лицо другому.

Но, боюсь, чтобы заставить наших либералов уважать свободу другого, потребуется перепрошивка их мозга на швейной машинке.