Михаил Бударагин: Не последняя

Один из самых пронзительных и важных эпизодов этой войны описан историком Барбарой Такман в блестящей книге «Августовские пушки». Говоря о Бельгии, находящейся в одиночку перед лицом неумолимо разворачивающегося германского наступления, автор обращает внимание не на того, кто поведет бельгийские войска в бой, а на того, кто откажется это делать:

За целое столетие у человечества был крохотный шанс

«Бросив на кафедру коротким жестом фуражку и перчатки, он (король Бельгии Альберт I – М.Б.) начал говорить. Его голос лишь иногда выдавал волнение. И когда, напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний сохранить в неприкосновенности священный дар наших предков?» Депутаты, движимые одним чувством, воскликнули: «Да! Да! Да!»

Американский посланник Уитлок описал эту сцену в своем дневнике. Его внимание привлек двенадцатилетний наследник, одетый в матросский костюмчик. С напряженным вниманием, не отрываясь, смотрел он на отца. Посланник спрашивал себя: «О чем думает этот мальчик?.. Вспомнит ли он когда-нибудь через много лет эту сцену? И каким образом? При каких обстоятельствах?» Мальчик в матросском костюмчике, будущий король Леопольд III, капитулировал в 1940 году, когда повторилось германское вторжение».

Альберт I хотел воевать, и Бельгия воевала, Леопольд III воевать не хотел, и Бельгия все равно участвовала в войне – машину нельзя убедить согласием или уговорить отказом: бельгийцы заплатили за это очень простое знание непомерную цену.

Первая мировая, с которой и начинается «некалендарный», как называла его Анна Ахматова, XX век, осталась в русской национальной памяти кусками, бессюжетно: был Брусилов и его прорыв, не миновала чаша сия героев «Тихого Дона», что-то еще по мелочи, все затмила революция и гражданская война. Западу Первая мировая подарила Ремарка и Хемингуэя, Черчилля и Людендорфа – этого было вполне достаточно, чтобы пережить тяжелый опыт и попытать счастья снова, уже в 40-х.

Вторая мировая оказалась следующим отыгранным актом: даже действующие лица поменялись не полностью. Связь обеих войн очевидна и особых пояснений не требует, если бы не русская революция, давшая миру пример того, как можно старый мир, мир войны, отринуть, если бы вдруг – проблеском – не начала реализовываться великая идея всечеловеческого братства, борьбы не государства с государством, не народа с народом, а угнетенных с угнетателями – ради того, чтобы создать такое общество, в котором война потеряла бы ценность и смысл.

Сегодня, когда разговоры о Третьей мировой (теперь уже точно последней) снова не выглядят чем-то из ряда вон выходящим, стоит вспомнить о том, что великие державы начала прошлого века вынуждены были начать боевые действия просто потому, что все к ним было готово. В Генштабах лежали планы, промышленники делали пушки, подростки учили названия рек соседних стран (пригодится форсировать).

Так было и со Второй мировой. И со всеми войнами до и после: Первая мировая стала новым словом во многом потому, что открыла невиданные ранее технические возможности истребления огромного количества людей, но Европа весь XIX век шла именно к этой бойне.

Потому что мир, где человек правит человеком, невозможен без войны: крепостник, феодал, монарх, правительство – все это разные лики одного и того же Бога, которому приносятся одни и те же жертвы. С XX века их начали приносить во имя простого обывательского счастья: мол, мещанство-то мещанством, но польете вы ваши садики своей кровью сполна.

Оружейные заводы ведь должны платить зарплату рабочим, скромным, семейным людям, ездящим по воскресеньям на ярмарку – и кто в наш просвещенный век кинет в этих добропорядочных граждан камень?

Сегодняшняя «партия мира», которая боится войны, санкций, мора и глада, апеллирует к буржуазным ценностям, к сохранению статус-кво, но именно сохранение «прежнего мира» всегда открывало путь к войне, которая сопутствует цивилизации словно бы по умолчанию.

Первая мировая учит нас не тому, что в войнах можно побеждать, а тому, что войн может больше не быть вовсе.

За целое столетие у человечества был крохотный шанс – партия большевиков, пришедшая переучреждать российское государство и мировую систему, которая готовит пушечное мясо для новой войны. Большевики были не первыми утопистами, но первыми поняли – и самая страшная к тому времени бойня была тому порукой – что раз война сопутствует истории человечества, эту историю нужно остановить. И начать заново.

Этим надеждам не дано было сбыться. Помешал Сталин, человек, захотевший стать частью той истории, которую понимал и чувствовал – сквозь «черные воронки», 37-й, парады физкультурников и большой стиль проглядывало все то же мещанство, все то же – «а давайте мы будем жить еще лучше».

Проблема состоит в том, что внутри системы уничтожения, эксплуатации и унижения человека единственной возможностью «жить еще лучше» является высадка десанта. Пусть чужого, пусть где-нибудь в Африке, но машина войны не должна ржаветь. Пока противники боевых действий (фу, кровь, некрасиво же) из числа любителей советской или западной буржуазности вкушали коньяк, за их право начинать утро с газеты на террасе бились одни негры с другими неграми. И плавали в грязных озерах дети с вспухшими животами.

Кому-то, извините, нужно продавать автоматы, чтобы младший инженер купил жене сапоги.

«Лишь бы не было войны» против меня и «лишь бы не было войны» – далеко не одно и то же, и об этом стоило бы помнить всем, кто готов сегодня призывать к «миру во всем мире». В этом мире мир заканчивается обычно тем, что сильный просто уничтожает слабого.

Как Бельгию, которой можно воевать, а можно и не воевать – ничего это не изменит, пока в Германии скромные обыватели хотят к уютному домику еще и тенистый сад, придумывая себе ради этого сада целое национальное величие.