Михаил Бударагин: Россия, которую мы обрели

Фильм «Солнечный удар» Никиты Михалкова обсуждают куда более осторожно и мягко, чем его же «Утомленных солнцем – 2». Режиссера критикуют, иногда – очень жестко, но хвалят куда чаще, путаясь во временах и символах и не разбирая подробностей.

Из донецкого ада Россия возвращается в рай

Вот короткий хамский выкрик, вот – хвалебный отзыв, в котором блоковская «Незнакомка» снова перестает быть проституткой (а она, конечно, проститутка и есть, иначе с чего бы ей шататься ночами по пригородным шалманам?) и превращается в персонажа страдательного.

Михалкова и его картину еще отругает арт-тусовка («вкус» не тот и прочие не интересные интеллигентские страдания), но массовый зритель примет фильм хорошо, и именно эта осенняя премьера много позже будет знаменовать наше общее возвращение к главной теме десятилетия.

Искусство имеет смысл, я думаю, лишь тогда, когда по нему можно сверять часы: и не важно, фантастика это, любовный роман или фильм о Терминаторе. Если же задача художника состоит в том, чтобы просто сделать что-нибудь вычурное, чтобы потешить самолюбие, то забудут завтра же, как забыли – сколько ни возвращай – поэта Михаила Кузмина, который был местами интересней Блока.

Просто у Блока в белом венчике из роз впереди – Иисус Христос, а революционеров 12, как апостолов, и по поэме мы сверяем начало новой великой страны. По Кузмину сверять нечего. Хорошие он писал стихи или плохие – уже неважно.

Литературоведы разберутся.

«Солнечный удар» – игра в бунинское отчаяние по России, которую мы потеряли – плох в множестве деталей, но точен в главном, в интонации. Тогда, до революции, пишет Бунин, вторит ему Михалков, и любилось иначе, и дышалось легче, и аллеи были темнее.

Кадр из фильма «Солнечный удар»

Пришли большевики, все испортили. За эту верхнюю «до» Михалкову все простится, и тут режиссер точнее всех критиков чувствует, когда и зачем нужно петь.

Оглянемся вокруг. Новороссии не будет, командиры ополчения договариваются о разграничительных линиях, армия России сворачивает полевые кухни, что стояли в Ростовской области, восстаний против Киева нет ни в Харькове, ни в Мариуполе, история снова остановилась, люди вернулись с виртуальной войны, всех простили, обнялись и принялись обсуждать отношения, как обсуждали их триста лет.

Но что-то, конечно, не так, как вчера.

Разговоры те же, а память о том, что была Новороссия, была, трудно изжить. Михалков, берущий в союзники Бунина, помогает вспомнить твердо и насовсем, что французские булки хрустели окрест, а прекрасные крестьяне на сенокос шли, пока барин кофий кушал.

И тут каждый представляет себя барином. Россия, которую мы потеряли (а теперь так чудесно обрели) – там же все были чеховские студенты и бунинские военные, страдающие от ветра с Волги.

Это вам не Моторола, это красиво.

Не было ни Цусимы, ни Ленских расстрелов, ни 1905-го, ни подпольных марксистских кружков, кругом развивалось, ширилось, цвело – из донецкого ада Россия возвращается в рай, и Михалков проводит зрителя по всем закоулкам этого никогда не существовавшего Эдема.

Война закончилась, добро пожаловать домой, и если кто-то подумал, что домой – панельные пятиэтажки спальных районов, то это совершенно ошибочная мысль. Домой – это коллективное обсуждение того, как выдать замуж Аграфену из соседнего отдела, мечты о лакеях и юнкерах и разговоры об особом нашем пути (и тут пригодится конфликт с Европой и США).

Михалков умен и точен, он выступает ко времени и к месту, бьет в самое больное и попадает в цель. Потому и не важно, хорош его фильм или плох, правильно ли все это снято и точно ли передан Бунин – все это обсудят три критика и останутся друг другом довольны. А зритель запомнит из «Солнечного удара», что до революции было красиво.

И сделает себе красиво, как сумеет, здесь и сейчас. Может, хоть Аграфену замуж выдаст, и то дело, а там и свадьба, все в белом, кортеж, фотографии в псевдоимперском стиле, шампанское и хруст французской булки.

Хруст, хруст, хруст.

Но это другой хруст. О нем напишет современник Бунина в самой главной книге нашего детства:

«А когда мы уходили, то опустился он на пол, приложил ухо к тяжелому камню холодного пола, и, ты поверишь ли, о Главный Буржуин, улыбнулся он так, что вздрогнули мы, буржуины, и страшно нам стало, что не услышал ли он, как шагает по тайным ходам наша неминучая погибель?..»