Владимир Березин: Дети юга

С «Оттепелью» в кавычках, то есть с сериалом «Оттепель», приключилась очень интересная история. Он стал самым обсуждаемым сериалом из тех, что могут обсуждаться. Нет, конечно, ситкомы типа «Ворониных» или «Универа» тоже обсуждаются – и на лавочках у подъездов, и в Сети, но речь идет именно о настоящих разборах и спорах.

Казалось, еще ничего, еще чуть-чуть – и счастье в кармане, 20 лет – и этот мир станет прочным навсегда

Интерес этой истории в том, что в первую очередь обсуждается историческая память, а сериал не инструмент, а повод.

Конец пятидесятых – начало шестидесятых – довольно странное время в советской мифологии. Каждой эпохе, и не в последнюю очередь благодаря кинематографу, была присвоена простая картинка – индустриализация, коллективизация, репрессии, Отечественная война, застой, перестройка. Причем казалось, что в 1937 году вовсе ничего, кроме расстрелов, не было, меж тем понятно, что было всякое – как и в войну цвели яблони, люди любили друг друга, рожали детей, болели, умирали от гриппа, в общем, происходило много всего «частного», не «общего».

И если военный быт нам известен (верее, мы думаем, что мы его знаем – с его карточками, пайками, похоронками и полосками бумаги крест-накрест на оконных стеклах), то есть время, когда быт этот не прописан в общественной мифологии. Это два периода: середина тридцатых, когда вроде уже нет ярости прошлого десятилетия и нет еще какого-то коллективного 1937-го, и та самая оттепель.

Режиссер «Оттепели» может сколько угодно объяснять: «Я не снимал двенадцать серий про политическое явление. Мне было интересно снимать про людей, про их ощущения», – все равно оттепель – политическое, вернее, намертво привязанное ко времени явление. Неважно, что снято, – важно, что видят зрители.

Про это недолгое время известно, что Гагарин полетел в космос, Хрущев ругался на художников, а мы чуть было не подрались с американцами из-за Кубы.

Меж тем произошло много всего интересного: Хрущев, к примеру, придумал новую форму управления «Советы народного хозяйства» – и много лет спустя, стоя в очереди в магазине, я дивился на надпись на весах «Тюменский совнархоз». Случился голод на Волге, большие неприятности в сельском хозяйстве, и, наконец, стремительно менялся мир – сыпалась как карточный домик мировая колониальная система, и все негры были в гости к нам.

При этом не просто помнившим войну, а воевавшим было лет по сорок, по нынешним меркам – молодые люди. На этом фоне быстрых политических движений то, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме, было совсем не очевидной бессмыслицей. Чем черт, как говорится, не шутит. А это ведь именно тогда было обещано.

Потом течение политической жизни подуспокоилось, а нам осталось придуманное Ильей Эренбургом название для его романа «Оттепель». Ну и его же стихотворение 1958 года:

Да разве могут дети юга,

Где розы плещут в декабре,

Где не разыщешь слова «вьюга»

Ни в памяти, ни в словаре (...).

Да разве им хоть так, хоть вкратце,

Хоть на минуту, хоть во сне,

Хоть ненароком догадаться,

Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские стужи,

Когда отчаянье берет,

Все ждать и ждать, как неуклюже

Зашевелится грузный лед.

А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода,

Что даже не было печали,

Но только гордость и беда.

И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны.

Фильм «Оттепель» – это, конечно, жизнь мажоров, вернее, жизнь богемы того времени. Это люди, что не озабочены неурожаем, не стоят в ночной очереди в городе Горьком за мукой, и не крестьяне, что плачут о гибели своих деревень, признанных неперспективными. Поэтому совершенно справедливо сравнивают этот фильм с его американским аналогом (он есть).

Да только оптика людей постарше все равно личная – они высматривают в изящных обводах «Москвичей» и «Волг» надежды того десятилетия.

А оно было высшим взлетом СССР – и, казалось, еще ничего, еще чуть-чуть – и счастье в кармане, Гагарин ведь в космосе, а семья в новой пятиэтажке, двадцать лет – и этот мир станет прочным навсегда.

Главное в сериале как раз это, и неважно, точны ли его детали. Разве в наших воспоминаниях о детстве мы не путаемся в цене на мороженое? Разве потом не спорим до хрипоты о том, как ходил трамвай?

Зритель постарше ищет в истории кинематографических людей, что снимают вполне советское кино, ссорятся, курят, как не курят в нынешнем кино, пьянствуют и ведут аморальный образ жизни (по тогдашним понятиям), свою мечту. Те, кто помоложе, – как раз и есть дети юга.

Мы можем обсуждать марки автомобилей и юбки колоколом, снять фильм про это, а ненароком догадаться о жизни в том времени – не можем.

Что нам до их веры в коммунизм с человеческим лицом? Как понять чувства людей, что молча гладят косяки полученной в «хрущобе» отдельной квартиры? Как вообще это все?