Михаил Бударагин: Сочиняйте это

Владимир Путин предложил вернуть – не отменяя ЕГЭ – сочинения в школы. Вероятно, они станут альтернативой (или полностью заменят) часть C в билетах по литературе и русскому языку.

Анна Ахматова, когда ей это было нужно, даже ветхозаветную историю Лота и его жены сделала предметом полемики

Обсуждать преимущества и недостатки жанра в условиях российской средней школы бессмысленно: любое самое благое начинание учителями и директорами через год будет обязательно доведено до абсурда.

Так уже случалось неоднократно, никаких новых учителей и новых директоров не появилось, и не ясно, почему бы истории не повториться впредь.

Сами по себе сочинения ни плохи, ни хороши, но нужно понимать, что школа дискредитировала этот жанр так давно, что даже я хорошо помню, насколько бессмысленными были рассуждения о природе в поэзии Тютчева (у Тютчева вообще не в природе дело), описания образа Андрея Болконского или попытки клещами вытащить из Пушкина тему Родины.

Еще до появления того, что называлось «готовые варианты работ» (я заканчивал выпускной класс, когда они входили в моду), школьное сочинение было бессмысленным, потому что ничего не развивало, ничему не способствовало и сводилось к неуверенным попыткам переписать учебник.

Оценки ставили за грамотность. Подразумевалось, что содержание должно быть приблизительно похожим на то, как «должно быть».

Нынешняя школа, которая занята натаскиванием на ЕГЭ, списыванием ЕГЭ и попытками предотвратить списывание ЕГЭ, превратит сочинения в глупую повинность. Неплохо заработают авторы готовых вариантов и составители сборников, репетиторы и сами учителя – это вполне положительный итог, кстати. Пусть хорошие люди получат возможность заработать.

Но как сделать так, чтобы возвращение сочинений не свелось только к этому?

Проблема состоит в том, что сочинение всегда воспринималось литературоведчески, как якобы объяснение текста или некоторых его особенностей. Формально – и все делали вид, что так и есть – школьник должен был прочесть произведение и растолковать его, на деле же его обязывали просто соблюсти ряд довольно глупых правил, сляпать никому не нужные пять страниц и отправиться восвояси.

Зачем? А затем, что так надо, другого ответа школа давно уже не дает.

Понятно, что сочинение будет иметь смысл лишь тогда, когда станет пространством сотворчества, досоздания литературной реальности, переоткрытия и актуализации того, что когда-то было написано. Никакого анализа образов не нужно, нужно просто увидеть этот образ здесь и сейчас.

Не стоит думать, что литературный текст – предмет религиозного поклонения. Анна Ахматова, когда ей это было нужно, даже ветхозаветную историю Лота и его жены сделала предметом полемики, логично было бы отнестись к самой Ахматовой точно так же. Любой текст нуждается в соучастии, и если «Тихий Дон» не вызывает в вас живого отклика (не обязательно положительного, кстати), это означает, что не надо трогать «Тихий Дон». Просто это не ваш текст, так бывает. Но если отклик есть, то всякое благоговение нужно отбросить раз и навсегда.

Я вижу минимум пять методов вовлечения читателя в литературный текст, все они годятся для сочинений.

Во-первых, любой текст с открытым финалом можно дописать. Лучший пример – «Евгений Онегин», главное незаконченное произведение XIX века. Куда отправляются муж Татьяны Лариной и сам Онегин после финала? К декабристам? Разгонять декабристов? В Сибирь? На плаху? Все это можно описать – не отстраненно «они пошли», а от лица Онегина или татьяниного генерала. «Я отправился на Сенатскую площадь, потому что не мог иначе».

Во-вторых, всякий текст можно описать устами героя второго плана. Мы иронично следим за похождениями Онегина, но видим авторскую точку зрения. Какова позиция Ленского? Ольги? Как они могли бы рассказать о том, что происходит?

В-третьих, мы можем поставить себя на место цензора (а уж в цензорах в России недостатка не было никогда) и прямо написать о том, почему тот или иной текст не может быть в полном виде допущен к печати. Что бы нас смутило в «Барышне-крестьянке», если бы не бились перед этой повестью лбом об пол и не пускали слюни восторга, а подошли к ней трезво и здраво?

В-четвертых, всякое классическое произведение на то и великое, что может быть прочитано именно здесь и сейчас, как вполне современное. Кем сегодня мог бы быть тот же Онегин? Как бы он себя вел, и чем бы все закончилось? А если не Онегин, а Обломов? Обломов, к слову, это первый русский блогер-консерватор, только «Твиттер» еще не придумали.

И, наконец, в-пятых, литературный текст замечательно подходит для того, что в современном кино называется фанфиком, произведением «по мотивам». Представьте себе детей Татьяны Лариной и ее генерала, который хоть и был в «сраженьях изувечен», но, наверное, кое-что мог. Эти дети – кто они? Что с ними? Старший служил чиновником и отправлял детей к деду? Младший вез из Батума сырье для бомб и читал Фурье?

Пусть школьники пишут об этом, а не о том, как Афанасий Фет слагал стихи о «шепоте» и «робком дыхании». Никого уже этот «шепот» сто лет не трогает.

Я, человек довольно простой и ограниченный, с ходу придумал пять кейсов, каждый из которых может включать в себя от 10 до 20 произведений – это 50–100 готовых тем для сочинений. Года через три, чтобы школьная система не сумела адаптироваться, можно придумать новые кейсы. Дело все это нехитрое. Если министерство захочет, оно уложится в полгода.

И, наконец, последнее и главное. Вместо того чтобы бороться со школьниками, которые носят на экзамены мобильные телефоны, нужно включить голову и сделать так, чтобы задания нельзя было скачать в Сети. Пусть включают хоть спутниковую связь и проводят онлайн-конференции на экзамене, пожалуйста. Остановить прогресс нельзя: чтобы ученики не списывали, нужно не полицейские кордоны ставить, а лишить несчастных детей, измотанных литературной религиозностью, придурковатых заданий, поставив настоящую, сложную, интересную литературную проблему.

Пусть сочинение и станет попыткой решения этой проблемы.