Михаил Бударагин: Любовь по расписанию

Фильм Федора Бондарчука «Сталинград» – без сомнения, одно из главных культурных событий года. Не потому, что лента как-то особенно хороша (или заработала много денег – это неважно), а потому, что она стала зеркалом, в которое все мы посмотрелись.

И увидели там общество совершенно определенного типа: оно может нам нравиться или не нравиться, но оно таково, каково оно есть, и об этом стоит поговорить подробно.

1

Бондарчук – ремесленник, он просто берет тот материал, который есть

Одна из самых предсказуемых претензий к режиссеру «Сталинграда» состоит в исторической недостоверности картины и не имеет вообще никакого смысла.

В Сети каждый сам себе историк, и бесконечные обсуждения усов Сталина, советской колбасы, лихих 90-х и татаро-монгольского нашествия смотрятся чем дальше, тем чудесатее, но история никогда не бывает такой, какой ее хотят видеть историки.

Самый яркий пример здесь – кардинал Ришелье, который никак не похож на персонажа Дюма. С этим несуществующим Ришелье спорят который век, и все без толку: он теперь навсегда – противник храбрых мушкетеров. Наполеон из «Войны и мира» Льва Толстого в свою очередь – совсем не тот Бонапарт, какого мы могли бы узнать из французских источников, но кого когда вообще интересовали какие-то там источники. Почему так? Потому что художественный текст не должен быть исторически достоверным, он должен быть убедительным, больше от него ничего не требуется. И именно поэтому мы с удовольствием смотрим исторически вопиюще циничного Тарантино и ухом не ведем. Мир на экране и в тексте – выдуманный, и попытки примерить на него реальность заранее обречены.

Это никому не мешает, разумеется, искать и требовать «взаправду», но история здесь – не главный предмет приложения сил.

2

Вторая претензия к Бондарчуку касается, конечно, любовных линий, которые, как хором говорят все критики, очень портят картину.

Мол, вообще-то у нас тут война и руины, какая любовь. Или, наоборот, любовь-то ладно, но явно не такая, какая показана, а дайте нам другую. Правильную подайте нам любовь, говорят скептики, расово полноценную, идейно выдержанную, но массовый-то зритель точно знает, что правильной – нет, а есть «настоящая», и игру Бондарчука принимает.

Любовь – еще одна инстанция «взаправду»: точно так же, как историческая достоверность уступает художественной убедительности, романтическая любовная линия сдается под натиском сентиментальной.

Ведь Бондарчук снимает не исторический блокбастер и даже не мелодраму в интерьерах войны, а единственный жанр, который сегодня вообще можно продать широкой аудитории, а именно – сентиментальное кино, вышибающее слезу.

И он совершенно прав.

Язык национальной культуры сегодня – сентиментальный любовный разговор, помещенный для порядка в какой-нибудь контекст

А что, простите, еще делать режиссеру, когда любой сериал – ровно об этом, любая продаваемая книга – об этом, любая песня – попса, рок, рэп – в ротации на радио – и снова об этом?

Сентиментальная, с предсказуемыми поворотами (но обязательно с поворотами), с надрывом, с красивыми словами, с придуманными препятствиями, любовь – это единственный язык, понятный сегодня большой аудитории. Сентиментален и кабацкий шансон, и популярные паблики «Вконтакте», и сериалы о том, как какие-то следователи ведут какое-то следствие (и влюбляются, влюбляются, влюбляются – сил нет).

Романтический герой 90-х («Брат» и «Бригада» – лучшие примеры, хотя были и другие), который бился, добивался, кутался, что твой Байрон, в пальто, уступил место персонажам простым, тихим, обычным, и единственное, что они вообще умеют, – приторно, долго, тяжело и громко страдать о любви. Даже тема денег занимает их постольку-поскольку.

Только чувства, только личная жизнь. Сытое буржуазное общество разбирается со своими страхами и тревогами, и в списке этих страхов давно уже одни только отношения между людьми. Ничему другому пока просто нет места, слишком мало времени прошло с начала сытости.

Нет, никто не запрещает снять кино о чем угодно и написать песню о том, чем сердце успокоится. Точно так же никто не воспрепятствует выпустить в ограниченный прокат какую-нибудь нетривиальную ленту режиссера из Перу, снабдив ее субтитрами.

Она в Москве будет интересна тринадцати энтузиастам и двум критикам. Перу все-таки – это какие-то совсем чужие проблемы, хотя мы к перуанцам со всем уважением.

А язык национальной культуры сегодня – сентиментальный любовный разговор, помещенный для порядка в какой-нибудь контекст: война, криминальная драма, исторический детектив, больница или школа – это уже детали.

Замечу, что так было не всегда.

В 70–80-е гг. позапрошлого века споры велись о том, кто и кому принесет с базара Белинского и Гоголя, об убийстве студента Нечаева, о беспощадной сатире Салтыкова-Щедрина. Опыт начала XX века – это, в том числе, и опыт русских футуристов, а 20-е годы – это «Собачье сердце» Булгакова. Советский литературный, песенный и кинематографический язык – это язык и войны без любви (Исаак Бабель), и покорения природы (тяжелый Леонид Леонов и простые барды), и борьбы за Космос (фильм «Москва-Кассиопея»), и сложной социальности (такие разные картины, как «Гараж» и «Чучело»), и личной трагедии (поздний Высоцкий), и сатиры (киножурнал «Фитиль» с одной стороны и «Кин-Дза-Дза» – с другой).

Эти языки были разными, но они были. Высоцкого слушали не тринадцать человек, а лавры фильма Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны», где короткая встреча главного героя с женой искупала километры слезливых признаний и сотни часов страданий о «любит/не любит», Бондарчуку и не снились.

Существовали, помимо всего прочего, маргинальные языки – и диссиденты с их пафосом, и возвращенная из небытия интеллигенция (такая, например, как Михаил Бахтин), и официальная сатира, вроде михалковской – все работало и все шло в дело: тот же Высоцкий адаптировал для массового слушателя десяток советских языков, работая с разными материалами.

Существовал ли язык сентиментальной любви? Существовал всегда. Но и в прошлом веке, и в позапрошлом он был просто одним из способов осмысления действительности, не более: на каждую песню о том, как кто-то кого-то покинул, приходилась песня о том, как «под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги».

Сегодня не осталось ничего, кроме мумифицированной Аллы Пугачевой, которая выжила одна, как после атомной войны, и вытянула на себе общенациональный язык, понятный программисту из Москвы и токарю из Череповца, выпускнику дагестанского вуза и преподавателю института в Томске.

Бондарчук – ремесленник, он просто берет тот материал, который есть. Было десять красок, осталась одна, и та розовая, ну, что уж теперь, кино что ли не снимать?

Розовым и раскрасил. Как там поется в песне на общенациональном языке: «Я его слепила из того, что было». Просто ведь языка, на котором можно было сказать (и, главное, быть понятым) «сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», больше не существует – и, может быть, уже и к лучшему.

3

Так что обе претензии к Бондарчуку несостоятельны, и «Сталинград» при всех его кассовых сборах ждет очень понятная (и совсем не печальная, кстати) судьба.

Фильм останется в истории не как лента о войне, а как история о языке «нулевых». Наши правнуки будут смотреть его как наглядное пособие по стилю, методам и формам предельно массового высказывания.

Так мы сейчас читаем «Бедную Лизу» Карамзина, понимая, что не пройдет и полувека, как на место этой сентиментальной слезогонки придут Пушкин со своим Самсоном Выриным и Гоголь со своим Акакием Башмачкиным. А там и Достоевский с Толстым подтянутся.

Не нужно ругать Бондарчука. Он адекватен времени ровно настолько, насколько это сегодня вообще возможно. И за это соответствие времени ему стоит сказать «спасибо».