Владимир Мамонтов: Про то, чего не нужно

Я вот не знаю... Кому нужны «запотевшие лошади»? «Телеграфные проволоки»? Я понимаю: жить надо «не выше средств». Сказано – без Куприна, так и живи без Куприна. Нету ни времени, ни сил на Куприна. «Жизнелюбив ли я, как грек», или «мнителен, как еврей», а нету больше Куприна.

Ты чего-нибудь понял, автор методички, закулиса стоеросовая? Ох, чувствую, не понял

Удалили Куприна из школьной программы по литературе – устарел, непонятен. Недостаточно классик. И теперь школьник опасного, румяного возраста никогда не прочтет – и к лучшему, ей-богу, к лучшему – этих возбуждающих строк про даму из «Гранатового браслета» с вызывающе татарскими глазами: «У нее были редкой красоты спина, грудь и плечи. Отправляясь на большие балы, она обнажалась гораздо больше пределов, дозволяемых приличием и модой, но говорили, что под низким декольте у нее всегда была надета власяница».

Чего надето? Власяница? Если бы он это прочел – он бы погуглил. Но не прочел. Не судьба.

Чем же он так занят, наш прекрасный розовощекий герой, что Куприна некогда читать? А вот он чем занят: он читает Эппеля.

Кого, блин? Эппеля, Эппеля, вы что, Эппеля не знаете? Он как раз вписан в программу вместо Куприна. Так, погодите, того, что с Журбиным, стихи для мюзикла «Биндюжник и король»? Или прекрасного переводчика Башевиса-Зингера? Ах, это он и есть? Какой же он прекрасный, горький, кисло-сладкий, терпкий! Что там Куприн!

«Загорала она вот как: расстегнула на шивороте сарафан и, задрав подол, так что завиднелись обвислые линялые трико, легла на живот. Легши, завела руки, разложила на спине створки, а потом стащила одну за другой сарафанные лямки. Лифчика на ней не было – его вообще еще не имелось, а загорать без него было уже неудобно, так как имелись сильно вспухшие груди, то есть удобней всего было на животе. Вот она носом в землю и лежала, подтаскивая по бедрам штопаные трико, мыча от зноя и сгоняя неотвязно прилетающую ходить по ней зеленую крупную муху. И никто на эту тревожную наготу внимания не обращал, ибо нагота в те времена понималась как большое женское раздетое для мытья тело. Но для такой голизны у Пани не подошли годы, а мыться – она неделю назад как мылась. Так что Паня лежала и раскисала, а лето нехорошо пахло полынью, горячим конским щавелем, сухо пованивающей лебедой и близкими будками, пускавшими нутряной свой дух сквозь гнойные земные поры».

Чувствуете разницу? Чего тут гуглить? Щавель? Ничего не устарело, и всё сплошная классика, безукоризненная, как Панин живот.

И вообще, он был член исполкома пен-клуба. А Куприн? Был? Не был.

Вычеркнули также и Лескова. Я не знаю, за что. Я лично ничего в Лескове не нахожу, за что бы выкинуть его из русской литературной программы для российского школьника: разве за это? «Положили, как левша сказал, и государь как только глянул в верхнее стекло, так весь и просиял – взял левшу, какой он был неубранный и в пыли, неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и сказал:

– Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!»

Кому и зачем, господа, это понадобилось выкинуть из программы?

Ах, если бы я был конспиролог! Или какой-нибудь великодержавник! Уж я бы не упустил случая предположить, что свою длань тут простерла известная закулиса – и выкинула Лескова и Куприна по причине их частенько, хоть и глухо, поминаемого недоверчивого отношения к лицам еврейской национальности. Тем более что и «Петербургские повести» Гоголя также изъяты, а и Гоголь тут, как известно, не на лучшем счету. Но я, по счастью, по другой программе литературы учился, любовь к книге мне вбили с советской прямотой, прочитавши «Левшу» в детстве, я и потом Лескова много читал. И вот какую цитаточку могу привести, коя, возможно, на верный след наведет: уж если и какая закулиса постаралась, то мало- и белороссийская! Ибо Лесков – в те далекие от нынешних высоких стандартов толерантности времена – имел неосторожность писать так:

«Ум малоросса приятный, но мечтательный, склонен более к поэтическому созерцанию и покою, а характер этого народа малоподвижен, медлителен и непредприимчив. В лучшем смысле он выражается тонким, критическим юмором и степенною чинностью. В живом, торговом деле малоросс не может представить никакого сильного отпора энергической натуре еврея, а в ремеслах малоросс вовсе не искусен. О белорусе, как и о литвине, нечего и говорить. Следовательно, нет ничего естественнее, что среди таких людей еврей легко добивается высшего заработка и достигает высшего благосостояния. Чтобы привести эти положения в большее равновесие, мы видим только одно действительное средство – разредить нынешнюю скученность еврейского населения в ограниченной черте его нынешней постоянной оседлости и бросить часть евреев к великороссам, которые евреев не боятся».

Впрочем, и на эти слаборезонные предположения есть прекрасная цитата из того же Лескова, мол, на нынешнее «нельзя смотреть глазами тех времен, ибо все это не имеет уже более ровно никакого основания». И опять классик прав, и зачем его из программы выдавливать – ума не приложу.

Тем более что урезан в правах и Чехов! Слушайте, а Чехова какая закулиса урезала? «Даму с собачкой» – за что? Очень ведь поучительная история! И за что? За осетрину с душком? Так с душком она, хотите вы того или нет, давно и сильно с душком!

Заодно с Чеховым из программы даже рекомендуемого чтения предполагается изъять Вампилова, Довлатова, Конецкого, Высоцкого, Астафьева, Окуджаву, Ахмадуллину...

Винограднуюкосточквтеплуюземлюзарою прошлымлетомвчулимске посверкиваяциркулемжелезным чутьпомедленнеекони алкоголизмлечитсятриппером начужомязыкемытеряемвосемьдесятпроцентовсвоейличности...

Что вы там бормочете, принц? Да так – слова.

Что вы думаете, принц? Их всех заменит рекомендованный Эппель? Ох, не заменит, при всем моем к нему умеренном уважении – по сравнению с Чеховым. С другой стороны, не один он рекомендуется, а еще и Пелевин. Я не против, у Пелевина мне почти что всё нравится, в особенности вот это суждение: «Жила Россия своим умом тысячу лет, и неплохо выходило, достаточно на карту мира посмотреть». Или это: «Когда человек ищет, чем подтвердить свои параноидальные идеи, он всегда находит». Или это: «Портвейн оказался таким же точно на вкус, как и прежде, и это было лишним доказательством того, что реформы не затронули глубинных основ русской жизни, пройдясь шумным ураганчиком по самой ее поверхности». Так что с Пелевиным у Министерства образования – а именно оно такие планы реформирования одобрило – практически все прекрасно получилось. Школьник ума-то наберется, даже не сомневайтесь.

Но что-то мешает признать победу и правоту реформаторов. Что? Те, кого они забыли! Сорокин, например, напоминает нам о многих, кто забыт школьной программой:

«М4. А ты не на Чехове случайно сидишь?

Ж1 (мучительно потягивается). Нет. На Набокове.

Все смотрят на нее.

Ж2. Но это же... дико дорого!

Ж1. Средства позволяют.

М2. А чем. Ты. Из ломки. Выходишь?

Ж1. Сложный выход. Сначала полдозы Бунина, потом полдозы Белого, а в конце четверть дозы Джойса.

Ж2. Набоков, да! Дико дорогая вещь. (Качает головой.) Дико дорогая. На одну дозу Набокова можно купить четыре дозы Роб Грийе и 18 доз Натали Саррот. А уж Симоны де Бовуар...»

Дураки они, по-моему, а никакая не закулиса. Набокова же, кстати, в методичке и вправду нет. Мстят старику за соблазненную Лолиту? Или не слыхали про такого? А он вот что писал: «Он чувствовал, как она идет сзади, и боялся шаг замедлить, чтобы счастье не перегнало его».

Чтобы счастье не перегнало... Ты чего-нибудь понял, автор методички, закулиса стоеросовая? Ох, чувствую, не понял, да не просто не понял, а с мстительным не понял восторгом и административным сладострастием. И сделал всё, чтобы как можно больше людей этого никогда и прямо с детства не поняли, не услышали, не вдохнули и не выдохнули в изумлении и радости. Как там в выкинутом тобой заодно и пушкинском «Медном всаднике»?

«Ужо тебе!»