Михаил Бударагин: Не точка опоры

Есть такая очень известная в России практика, которую я назвал бы нашей, очень родной формой известного каждому психологу Стокгольмского синдрома. Человек, совершающий очевидное, наглое, ничем не прикрытое насилие (обычно это или террористы, или психопаты, захватывающие заложников и держащие их в каком-нибудь подвале ради выкупа), вдруг становится «понятным». Так, например, некоторые жертвы, побывавшие в заложниках, не просто просят, а требуют обращаться с их мучителями поласковей. Они ведь просто держали в цепях, а могли бы выколоть глаза – это ли не гуманизм?

Чем дольше длится суд, тем популярней становятся так оскорбившие верующих феминистки

В повседневной практике, где нет обычно заложников в подвалах, общество зачастую впадает в трепетное умиление по отношению к преступникам в случаях изнасилований. Девушке, которая пережила это, говорят в лицо: «Ну, сама же виновата, ходишь не так, спровоцировала». И присутствующие, перемигиваясь, «понимают» насильника: мол, ну как же, как же, знаем мы этих женщин, все бы им задом вилять.

Эта логика распространена так широко, что не могла не проявиться и в деле Pussy Riot. Так, например, уважаемый Максим Соколов, деликатнейшим образом обойдя само ведение судебного процесса, искренне возмутился активностью адвокатов обвиняемых. Они пишут в «Твиттер», говорит автор, а не защищают.

Стоит всего лишь проглядеть (даже невнимательно, так, одним глазком) стенограмму, которую публикует совершенно нейтральное к обеим сторонам процесса РАПСИ, чтобы увидеть многажды повторенное «отклонено». Ходатайства, просьбы о вызове свидетелей (отклонены вообще все), вопросы к потерпевшим – все это раз за разом, раз за разом пытаются протащить те самые адвокаты-бездельники, а суд раз за разом не позволяет им поучаствовать в процессе. Иногда у адвокатов получается пробиться сквозь эту стену, но итог все равно крайне неутешителен.

Самый, может быть, показательный момент выглядит так.

На эту тему
• Максим Соколов: Два за деяние и три за адвоката
• Александр Архангельский: Приемлемая аналогия

19.55 Показания двух потерпевших сделаны под копирку: там одинаковые абзацы и даже орфографические ошибки, одну из которых нашла Алехина.

19.59 Волкова считает, что это основание для привлечения одного из них к ответственности за лжесвидетельство.

20.01 Надежда Толоконникова* заявила, что, так или иначе, идентичны показания всех потерпевших.

20.16 Потерпевшие не видят вообще никакой проблемы в том, что их слова повторяются точь-в-точь.

«20.27 Проверять ничего не будут, перерыв до 1 августа, 13.00.

То есть извините, но частные, личные, очень тяжелые переживания потерпевших – это какое-то одно и то же коллективное переживание? Или как это вообще можно понять? Наверное, теоретически сторона обвинения могла бы объяснить то, что произошло (ссылаясь на ст. 190 УПК), но суд решил, что объяснения не требуется вовсе, потому что «можно записывать не дословно». А ведь можно и дословно, об этом суд странным образом умолчал.

Это – мелочь, но принципиальная мелочь. Вполне ведь вероятно, что речь шла не о «записи», а о надиктовке или просто о «подписи не глядя».

Приведенный сюжет в состязательном суде, который не разделяет позицию одной из сторон, а позволяет обвиняемым и обвинителям доказать правоту своей позиции, вполне мог бы стать началом вполне разумного развала этого странного дела, однако адвокатам не дали этого сделать. Можно сколько угодно восхищаться Петром Александровым, но ведь ему такую возможность всегда предоставляли, и он хватался именно за такие вот мелочи – в этом, вообще-то, и есть задача защитника.

Так что обвинять адвокатов в том, что они плохо работают, более чем странно: они работают, когда им дают это делать, и работают хорошо, а уж тот факт, что в «Твиттер» пишут, только прибавляет открытому судебному процессу ясности. Ведь судья, не очень понятно почему, просто удалила из зала заседания все камеры. Может быть, потому что то, что изображено на видео, которое успели сделать, – это просто стыдно?

Наверное, стоит обвинить адвокатов еще и в том, что судья просто орет на обвиняемых, ведь могли бы, наверное, урезонить эмоциональную женщину, немного забывшую, где именно она находится и какую функцию исполняет.

Проблема же в данном случае состоит в том, что охранителям (ярким представителем которых и является Максим Соколов) в деле Pussy Riot нужно снова найти точку опоры. До начала процесса все было относительно понятно, но участницы «панк-молебна» свою вину признали и так и не смогли добиться от потерпевших внятного объяснения того, в какой именно форме они должны принести извинения.

К чему все это идет?

Совершенно справедливо пишет журналист Александр Архангельский, которого невозможно заподозрить в симпатиях к обвиняемым: «В глубокой юности я читал протоколы 30-х годов, от Промпартии до Кировского процесса и Бухаринских дел. И то и дело ловил себя на мысли, что ни одного доброго слова обо всех этих Бухариных, Рыковых, Зиновьевых и прочих заочных Троцких не могу по совести сказать. Но судьи, прокуроры, свидетели обвинения, ширнармассы, требующие крови, настолько отвратительны, что и бухаринцам начинаешь сочувствовать».

О чем вообще теперь идет суд? О хулиганстве? Тогда к чему все эти разговоры о «чувствах верующих» (написанных под копирку)? О попрании духовных основ общества? Но сторона обвинения не удосуживается пояснить, в чем именно состоят эти духовные основы и почему, если они попраны, храм Христа Спасителя работает, прихожане остаются прихожанами, а священники РПЦ выступают на страницах газеты ВЗГЛЯД и получают массу сочувственных комментариев?

Так что эта охранительская точка опоры никак не работает, а противников Pussy Riot, входивших в эту историю с очень сильных позиций, все больше и больше затягивает в вязкое болото, из которого даже за окладистую бороду себя уже не вытащишь. Чем дольше длится суд, тем популярней становятся так оскорбившие верующих феминистки, и для того чтобы вернуть ситуацию хотя бы в ее первоначальное состояние, требуется уже нечто большее, чем указание адвокатам на то, как им надо защищать.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом