Борис Кагарлицкий: Европу вновь похитили

Но вряд ли сюжет о похищении Европы был самым подходящим для того, чтобы отметить подобное событие. К тому же статуя была бронзовая. Очень скоро её украли. На новую денег не нашлось, тем более что в столь тихом, уединенном месте её, скорее всего, ждала бы такая же точно участь. Так или иначе, Европу вновь похитили, теперь уже вместе с быком.

Очень символично, что Европа и бык пропали одновременно

Кризис придал этой истории некий новый, непредвиденный смысл. Ведь в наши дни мало кто ассоциирует быка с античным Юпитером, зато многие знают, что это животное уже лет сто как является символом биржевого роста, в противовес «медведю», отвечающему почему-то за падение котировок. Очень символично, что Европа и бык пропали одновременно. Вместе с крушением биржевых спекуляций рушится и проект объединения континента.

На самом деле, конечно, про объединение стран и народов говорили в основном для пропаганды. Европейский проект второй половины ХХ и начала XXI века на протяжении своей не столь уж длительной истории претерпел немалые изменения, и та интеграция, которая терпит поражение сегодня, не имеет ничего общего ни с обещаниями генерала де Голля, ни с надеждами, которые сопровождали этот процесс в 1970-е годы. Всё началось с франко-западногерманского соглашения по углю и стали, которое должно было положить конец вековому конфликту между соседними странами из-за угольных шахт Эльзаса и Лотарингии. Этот уголь, а вовсе не спор о национальной принадлежности жителей спорных территорий, привел к трем большим войнам, две из которых оказались мировыми. Соглашение гарантировало, что одинаковый доступ к этим ресурсам получат металлургические компании обеих стран. Вскоре затем франко-германский Альянс перерос в более масштабный проект интеграции, задача которого состояла в том, чтобы освободить оправившуюся после Второй мировой войны Западную Европу от слишком плотной опеки США, не провоцируя при этом новых конфликтов (вопросы безопасности по-прежнему оставались за НАТО и тем самым за Вашингтоном). При этом европейская социальная модель, противостоящая более либеральной американской модели, должна была стать своего рода конкурентным преимуществом, в том числе и по отношению к Восточной Европе и к развивающимся странам, где стремительно росло влияние СССР. Демократизм, гуманизм и социальная ответственность должны были стать козырными картами послевоенного европейского капитализма.

Отчасти эти карты сработали, когда встал вопрос об интеграции в Единую Европу южных стран континента, освободившихся от диктаторских режимов во второй половине 1970-х годов. Ориентация на социал-демократический путь оказалась гарантией против более радикального поворота влево, о реальной возможности которого говорили не только революционные события в Португалии, но и бурный рост влияния коммунистов в Испании, Греции и во всё ещё нестабильной Италии. Одновременно новые члены Сообщества, будучи относительно бедными странами, оказались крайне привлекательными для инвесторов. Капитал стал перетекать на юг в поисках более дешевой рабочей силы. На первых порах в Испании, Португалии и Греции наблюдался бурный экономический рост, но очень скоро обнаружилось, что за ним неминуемо следует и рост заработной платы (особенно в условиях демократии, когда нельзя запретить профсоюзы и забастовки). Капитал двинулся к новым границам – в Северную Африку, Азию и Латинскую Америку, а позднее – в «коммунистический» Китай, где проблема демократии не стояла.

Ситуация окончательно и радикально изменилась в конце 1980-х, когда крушение советского блока привело к прекращению «социальной конкуренции» на глобальном уровне. В новой обстановке капитал стремился освободиться от всевозможных «издержек», навязанных ему противостоянием двух систем и давлением рабочего движения. Сокращение заработной платы во имя борьбы с инфляцией стало главным приоритетом экономической политики. Социал-демократические партии сначала потерпели политическое поражение, а затем перешли, в большинстве случаев, на сторону победителей, приняв неолиберальную экономическую доктрину. Коммунистические партии были деморализованы, раскалывались, меняли название или пытались интегрироваться в состав социал-демократии в тот самый момент, когда она фактически отказывалась от собственных позиций и принципов.

#{intervieweco} Новое положение дел требовалось закрепить новыми институтами власти. Именно для этой задачи и был начат новый этап европейской интеграции. В Маастрихтском договоре и последующих документах был фактически зафиксирован переход от принципов социального государства к неолиберальной системе. Одновременно начался демонтаж структур политической демократии, когда избранные народом парламенты лишались своих полномочий в пользу никем не избираемых бюрократических учреждений Европейского союза в Брюсселе. Фактически происходил возврат к практике позапрошлого столетия, когда функции народного представительства сводятся к контролю за распределением бюджета. Но и эти функции были резко ограничены с возникновением единой валюты. Реальные полномочия оказались в руках Европейского Центрального Банка, независимого от парламентов и правительств, но жестко контролируемого финансовой олигархией. На межнациональном уровне система евро имела двоякий смысл. Она облегчала вывоз товаров из более развитых промышленных стран на рынки более бедных стран Южной Европы, подавляя там местных конкурентов, и одновременно способствовала перераспределению ресурсов с Юга на Север, когда крупные состояния перемещались в более надежные и крепкие банки той же Германии и Франции. При этом, однако, экономика южных стран еврозоны начала стагнировать. Она порождала более высокий уровень инфляции, чем допускался ЕЦБ. Испытывая хронический недостаток денег, жители и бизнес этих стран начали прибегать к кредитам, которые получали в франко-германских и бельгийских банках.

Дешевая рабочая сила Греции или Испании уже не была привлекательной для германского капитала. Сборку компонентов, производившихся квалифицированными немецкими рабочими, теперь осуществляли в Китае. Отказ от национальных валют уничтожил всякие индустриальные перспективы для таких стран, как Греция, Португалия или даже Испания, подорвав позиции Италии. Дешевая – по отношению к мировому рынку – местная валюта позволяла сохранять на умеренном уровне или даже снижать оплату труда, не жертвуя реальным жизненным уровнем населения, но переход к евро устранил возможность использовать девальвацию как фактор повышения конкурентоспособности. Исчезли и пошлины, поощрявшие развитие национальной промышленности. В таких условиях стало выгоднее везти детали, например, стиральной машины из Германии в Китай, а оттуда собранное изделие – в Грецию, чем организовать сборку тех же компонентов силами греческих рабочих. Грандиозные транспортные издержки, не говоря уже об экологических, перекрывались масштабами и дешевизной китайской сборки. Но это в свою очередь вело к падению спроса в европейских странах, а затем и к подорожанию нефти.

Вторым фактором давления на Южную Европу стали неолиберальные реформы в бывших коммунистических странах. Здесь также имелась дешевая рабочая сила, дисциплинированная, хорошо образованная, но не привыкшая бороться за свои права. Рабочие места, которые не уходили в Китай, ушли в Польшу, Болгарию или Румынию, которые пока оставались за пределами еврозоны.

Поддерживать систему в рабочем состоянии можно было лишь за счет кредитной экспансии, но наступил крах 2007 года, и ситуация изменилась. Вместо того чтобы облегчить положение должников, правительства Евросоюза, находящиеся фактически под контролем крупнейших банковских домов, принялись спасать кредиторов. Такая политика сопровождалась, с одной стороны, превращением банковского кризиса в кризис государственных финансов (притом что сам банковский кризис окончательно преодолен не был – из «низов» экономики деньги в систему по-прежнему не поступали), а с другой стороны, сопровождался новым взрывом биржевых спекуляций, ведь финансистам не было выгоды вкладывать приходящие от правительств средства в реальную экономику. В лучшем случае можно было на коммерческой основе кредитовать то же государство, которое, получая от банков средства под 5–7%, потом предоставляло их обратно им же под 1-2% годовых.

Компенсируя провалы в бюджете, правительства шли по пути урезания социальных расходов, выходя за рамки того минимального здравомыслия, которое допускалось даже неолиберальной доктриной. При этом опять сказалось различие между Германией и Южной Европой. Немецкие профсоюзы пошли по пути соглашений с предприятиями, договорившись о снижении зарплаты в обмен на сохранение занятости. Однако в индустриально слабых странах юга, где важнейшим источником денежных доходов оставалось само же государство, пойти по такому пути не было возможности. Снижение зарплаты в госсекторе происходило стремительными темпами, но не гарантировало сохранения производства, поскольку значительная часть людей, которым урезали доход, работали не на заводах, а в конторах. Падение покупательной способности населения ударило по мелкому и среднему бизнесу, он начал сокращать работников или закрываться, увеличивая армию безработных и тем самым повышая те самые социальные издержки, которые надо было сократить. Для того чтобы справиться с растущим социальным кризисом, по-прежнему требовалась целая армия плохо оплачиваемых, деморализованных и не верящих в собственное будущее чиновников, которым самим грозили массовые увольнения.

Надежда на единую Европу, которая станет «общим домом» для всех народов, обещание процветания и развития демократических институтов – все это уже давно похищено биржевыми «быками». Неудивительно, что лозунги «интеграции континента», столь популярные 20–30 лет назад, теряют свою привлекательность, доминирующая идеология в кризисе, партии, проводившие её в жизнь, дискредитированы. Повторяющиеся поражения интеграционных проектов на референдумах говорят сами за себя: всякий раз, когда появляется такая возможность, население использует свои демократические права, чтобы блокировать подобную политику, но правящие элиты делают из этого только один вывод – необходимо ещё больше ограничить политические возможности рядовых граждан. Только вот в западноевропейских странах с их давними демократическими традициями это даром не проходит. Население все больше проникается ненавистью к элите, выжидая только момента, чтобы нанести ответный удар.

Парадоксальным образом кризис уже привел к снижению жизненного уровня до такой степени, что рабочие европейских стран уже могут конкурировать с китайцами (в то время как в самой Поднебесной бизнес жалуется на рост заработной платы, вызванный не столько «претензиями» рабочих, сколько стремительным ростом стоимости жизни в индустриально развитых регионах и нарастающими демографическими проблемами – прирост населения сокращается, а впереди маячит такая же демографическая яма, как и в России). Восстановить покупательную способность населения также невозможно без развития внутреннего рынка и соответствующего производства на местах. Но в сложившейся ситуации индустриальный «перезапуск» Европы наталкивается на труднопреодолимое препятствие в виде тех самых институтов ЕС, которые были созданы Маастрихтским, Лиссабонским и прочими договорами, Европейским пактом финансовой стабильности и положением об Европейском Центральном Банке. Речь уже не идет об одном лишь распаде еврозоны, вопрос стоит о сломе или реконструкции всего здания, которое строилось элитами континента на протяжении трех десятилетий. Такой масштабный слом институтов называется в общественных науках политической революцией. Условия для неё уже созрели. Другое дело – в какой форме будет всё это происходить в странах, долгие годы не знавших подобных потрясений. Тем более что без ответа остается пока самый главный вопрос: что случится, если политическая революция перерастет в социальную?