Михаил Соломатин: Сборная солянка

Я несколько дней ждал повода поговорить о советской культуре. Воскресным вечером узнал, что Грузия потребовала от России не патентовать названия грузинских продуктов, среди которых хачапури, сулугуни, чача и чурчхела. Вот оно! Это не просто хороший повод, это еще и прекрасная иллюстрация к разговору о судьбе советской и постсоветской культур. Чурчхела – это ли не «вкус, знакомый с детства»? Но ведь ее не отнесешь к блюдам советской кухни, да и не было никакой советской кухни. Впрочем, не совсем так. Многим памятная общепитовская мешанина из ошметков русской, украинской, еврейской и кавказских кулинарных традиций имеет полное право именоваться «советской кухней». Грязный капустный лист в якобы украинском борще идеально гармонировал с грязной скатертью и хмурым ликом буфетчицы, делая советскую кухню узнаваемой и неповторимой. Достойным символом этой «кухни» может считаться «сборная солянка», лишившийся правильного имени («селянка») супец парадоксального состава: в кастрюлю надо было побросать что попало, украв при этом половину того, что бросаешь.

Даже если взять очень узнаваемую по затхлому запаху культуру позднего СССР, то окажется, что она сделана не из советского «материала

Но в то же самое время иностранцы, приходя в дома москвичей, ленинградцев, киевлян и бакинцев, дивились умению хозяев так вкусно готовить при дефиците продуктов.

Все то же mutatis mutandis можно сказать и о феномене советской культуры. Значит ли это, что в СССР не было культуры? Конечно, нет. Можно долго перечислять крупных мастеров, творивших в советское время, а потом все равно тебе напомнят какое-нибудь такое имя, что придется краснеть, стыдясь своей забывчивости, а то и (чего уж там!) необразованности. Но ведь принадлежность к культуре – русской, немецкой или любой другой – не определяется местом жительства. Сочиняя в Италии «Шинель» и «Мертвые души», Гоголь не становился итальянским писателем.

По понятным причинам мы привыкли использовать дефиницию «советский» применительно к культурным явлениям советских же времен. Но это подразумевает, что Булгаков, Фадеев и Солженицын, Евтушенко, «Песняры» и «Верасы», Ладо Гудиашвили, Зинаида Серебрякова, С. В. и Н. С. Михалковы, Параджанов и Венцлова имеют что-то общее, которое удобнее всего назвать словом «советский». Но что же у них общего! Можно объединить одним термином культурные процессы, которые обладают общими устойчивыми признаками: итальянское Возрождение, китайские боевые искусства или сочинения немецких романтиков, но нельзя выделить в культурном отношении, скажем, сорокалетних блондинок или тех, кто добирается до работы на автобусе. Советской культурой имеет смысл назвать только культуру со специфическими чертами «советскости». Много мы найдем таких черт? Вовсе нет.

И дело не в том, что многие советские писатели или ученые были по сути антисоветскими. Этот аргумент, во-первых, может быть оспорен (для кого-то Пастернак – жертва режима, а для Бунина он – советский прихвостень и враг старой культуры), а во-вторых, культурная принадлежность человека не обуславливается его политическими убеждениями (Марк Тарловский, сочиняя верноподданническую оду: «Лениноравный маршал Сталин! / Се твой превыспренный глагол / Мы емлем в шелестах читален /, В печальной сутолоке школ», не создавал советскую культуру, а продолжал русскую традицию XVIII века). Дело в другом, в том, что культурную карту бывшей Российской империи без остатка закрывали национальные культуры – русская, татарская, грузинская и т. д. В СССР это разделение было существенно размыто, но в целом оставалось до конца советского периода. Мы можем, конечно, считать Арама Хачатуряна советским композитором, но сложно не признать, что армянским его называют с гораздо большим основанием. Если же взять Тенгиза Абуладзе, умершего уже в независимой Грузии, то становится понятно, что советское гражданство стало в его жизни случайным и временным (хотя и растянувшимся на десятилетия) эпизодом, а потому непригодно для культурной идентификации.

Один и тот же человек, сложись его жизнь чуть иначе, мог превратиться из русского в советского и наоборот. Смешно сказать, но если бы Бунин, Шмелев и Бальмонт не эмигрировали, мы бы сейчас числили их советскими писателями, а вот Горький и А. Толстой, наоборот, имели прекрасную возможность остаться писателями русскими. Шукшин – советский писатель, а Пелевин – уже русский. Неуместность такого формального подхода очевидна.

Мы можем поискать советскую культуру в работах 20–30-х и 60-х годов, когда идеи революции и коммунизма наиболее настойчиво искали свое художественное воплощение. Однако и здесь ничего специфически советского мы не находим. Русский авангард развивался в русле европейского модернизма, Палех, ставший визитной карточкой советского искусства, продолжал эстетическую традицию местной иконописной школы, и даже всемерно поощрявшаяся партийными идеологами тема человека-победителя, покорившего природу, запершего стеной Днепр и устремившегося к звездам, в целом совпадает с развитием аналогичных идей в западной культуре. В литературе советского времени можно найти даже детальное изображение коммунистического общества, но, читая «Полдень. XXII век», трудно понять, что там специфически советского, кроме самой темы.

Даже если взять очень узнаваемую по затхлому запаху культуру позднего СССР, то окажется, что она сделана не из советского «материала». Идеологи эпохи «застоя» вовсю эксплуатируют ненапряженный и ни к чему не обязывающий романтизм аполитичного и внеклассового Александра Грина, поспешно дробят перспективу на дачные участки, посыпают дустом оставшихся пассионариев и создают эстетику бледного, тихого и незаметного конформизма, беспрерывно экранизируя Чехова и тиражируя уж вовсе перпендикулярного советской власти, зато абсолютно безвредного, тоскливого и бескровного Бунина. Разумеется, при этом было поставлено на поток производство серости и безликости, но вся эта муть оставалась фоном и не несла смыслообразующей функции. Даже серость советской культуры – и та была не своей.

Полностью советским явлением в культуре могут быть признаны лишь метод соцреализма и принцип партийности, которые на деле означали только одно: обязанность писателя, художника или композитора в любой момент принести свое творчество в жертву партии. Но и художественная ценность этого общепитовского продукта приближается к нулю. Все достойные внимания произведения, созданные в СССР, относятся к разным национальным культурам, в крайнем случае – к общеевропейской традиции, но никак не к советской.

Но к чему весь этот разговор? Какая, в конце концов, разница – русский писатель или советский? Разница большая. Утратив способность видеть в культуре национальный компонент, мы ставим себя вне культурной традиции, превращаясь из соучастников творчества в наблюдателей. Прежние модели уже не воспроизводятся и уж тем более не развиваются, а просто используются. Единственная традиция, которая не пресеклась – это советская манера прислуживать сильному. В этом смысле КПСС добилась своего. К сожалению, перестав быть советской, наша культура не стала русской – она превратилась в постсоветскую.

...А потом придут грузины забирать свою чурчхелу и спросят: «А что у вас?» А у нас общепит, а еще гамбургер и салат «Цезарь».