Максим Соколов: Casus inPRabilis

Это один из самых наглядных результатов осуществленной А. А. Фурсенко реформы народного просвещения. Речь идет не просто о непопулярности в каких-то, пусть даже весьма многочисленных и разнообразных социальных кругах. Такое случается при любых – разумных, неразумных, состоявшихся, провалившихся etc. – реформах, поскольку существенное изменение сложившегося положения дел всегда задевает чьи-то интересы и по определению не способно вызвать всеобщее одобрение. Случай с Фурсенко иной и заключается в отсутствии каких бы то ни было социальных кругов, где министр был бы сколь-нибудь популярен и где его деятельность встречала бы хоть какое-то понимание.

Ничего похожего на мечтательное «Вот и у нас бы так!», которым встречались рассказы про 60 сортов колбасы, нет и в помине

Что, на первый взгляд, довольно удивительно. За прошедшие четверть века граждане России делались объектом самых различных реформаторских опытов, далеко не все из которых были удачными – и практически все были достаточно болезненными. На операционный наркоз средств, как правило, не было. Да хоть бы и было – у наркоза есть то свойство, что действие его быстро заканчивается. Тем не менее практически все реформы этой четверти века кроме противников имели и какое-то количество сторонников и симпатизантов. Чего нельзя сказать про реформы Фурсенко. Мы тут не берем в зачет случаи вроде ликующих отзывов ректора ГУ-ВШЭ Я. И. Кузьминова, сообщившего, что «ЕГЭ как система состоялась «абсолютно точно» и унаследовала лучшие черты российского образования», поскольку «Кузьминов» есть не более чем другое имя для Фурсенко. Ректор сам разрабатывал нынешние реформы и находится примерно в том же положении, что народный академик Т. Д. Лысенко, чьи реформы земледелия приводили к весьма странным результатам, но академик был лишен возможности сказать, что снег – кулак или что сам дурак.

Кардинальным отличием реформ Кузьминова-Фурсенко от всех прочих является отсутствие реально существующего образца, к которому стремятся, движимые желанием, чтобы и у нас такое было. Например, реформы начала 90-х поддерживались людьми, которые желали, чтобы в магазинах не было очередей и при этом было 60 сортов колбасы. Это желание опиралось на тот неоспоримый факт, что есть страны, где магазины устроены именно таким образом. Очередей нет (в советском понимании – уж точно нет, пять душ на кассе для советского человека – не очередь), а никогда не виданное в СССР товарное изобилие имеется. Такие магазины были в США, Германии, Франции, добавим, что сегодня они есть и в России. Сколь подъемны цены в таких магазинах и сколь подъемной оказалась общая цена, которую пришлось заплатить за такое устроение магазинов (это часто выдвигаемое возражение), – другой отдельный вопрос, никак не отрицающий за американскими или немецкими магазинами конца 80-х гг. такого важного достоинства, как бытийность. Они реально существовали и поддавались доходчивому описанию.

В принципе, такие образцы могут быть сильно приукрашены и даже мифологизированы. Для реформаторски настроенных граждан конца 80-х – начала 90-х блаженный Запад означал не только изобилие колбасы. Это вообще было царство, где нет ни печали, ни воздыхания, но стереофонические унитазы и золотые груши на вербе. Главное, что был образ, дававший веру. А вера в известных случаях может сдвигать горы или, по крайней мере, давать силы для того, чтобы затянуть пояса, перетерпеть, смириться с тяготами переходного периода. Per aspera ad astra. Такая вера может быть жестоко обманута, может быть грязно использована, но она у людей порой бывает – в истории есть примеры.

Тогда как соответствующего образца, относящегося к сфере народного просвещения, не существует. Рассказов про западных выпускников школы, не могущих без калькулятора разделить 111 на 3 или сложить 1/2 и 1/3 – этого сколько угодно. Рассказы про деградирующее умение писать на родном французском, английском, немецком  – отнюдь не на русском – языке тоже вполне привычны. Указания на то, что фурсенкины образовательные стандарты для старших классов откровенно списаны с западной практики, где ученик по своему выбору вправе не знать элементарных вещей, – это трюизм. Ничего похожего на мечтательное «Вот и у нас бы так!», которым встречались рассказы про 60 сортов колбасы, нет и в помине. То, что и в блаженных обителях учитель чрезвычайно жалок, а школа там есть дневная камера хранения для детей, производящая неучей, – это вполне общее место. Энтузиастов западной системы народного просвещения ни там, ни здесь днем с огнем не сыскать.

Спрашивается, откуда при таком отсутствии хоть реального, хоть даже мифологического положительного образа, того, к чему стремимся, и при наличии вполне отчетливого отрицательного образа фабрики по производству дураков – откуда здесь возьмется вера, побуждающая сносить трудности реконструктивного периода и неуклонно двигаться вслед за А. А. Фурсенко через тернии к звездам? Единственное, что может возникнуть при таких предпосылках, – это желание бросить А. А. Фурсенко в пасть Ваала. Каковое состояние умов мы и наблюдаем.