Андрей Архангельский: Где моя Москва, чувак?*

В жару особенно явно ощущается, что дышать в Москве нечем не только в физическом, но и в психологическом смысле. Глазу не на чем отдохнуть, негде укрыться, негде затеряться. Живешь как на стадионе. Это объяснимо: советская Москва задумывалась как витрина – для вида, а не для внутреннего пользования. Ныне эта декорация доведена до гипертрофированных размеров, при этом внутренняя суть пространства-показухи никак не изменилась. Поэтому полжизни человек устраивается в Москве, а еще полжизни ищет способы убежать из Москвы; самые счастливые москвичи – те, кто не живут в Москве.

Полжизни человек устраивается в Москве, еще полжизни ищет способы убежать из Москвы; самые счастливые москвичи – те, кто не живут в Москве

Требовать психологического комфорта здесь как бы даже стыдно: считается, что жителям Москвы и так повезло больше, чем всем остальным. Коллективный чиновничий разум горит желанием сделать все вокруг эффективным – работающим – зарабатывающим – для еще большего зарабатывания и эффективности, такой вот бессмысленный круг. Это всех держит в напряжении и никому не дает расслабиться.

История со столиками в кафе на Патриарших, которые убирали по указанию вице-мэра Бирюкова, символична: хозяева столиков пытались очеловечить московское пространство. Они не выходили на марш несогласных и не надевали на головы ведерки, но они провинились не меньше – потому что вели себя в Москве, как дома. Они хотели устроить себе и другим маленький праздник. А монстр не любит, когда люди расслабляются.

В рамках года «Россия – Франция» в Москве и Париже уже полгода грохочут все эти привычные формы – перерезают ленточки, возят через границы туда-сюда картины и черепки, между тем понимание французской культуры начинается с элементарного – с кресел в парижском парке Тюильри, который перед Лувром.

Парк большой, с прудами, с дорожками, все там, как обычно, за исключением одной вещи: вместо привычных скамеек всюду кресла. Такие металлические, плетеные, зеленого цвета. Очень простая вещь. И вдруг, в момент, все понимаешь, все сразу. Кресло принадлежит только тебе, ты можешь перенести его подальше от людей, в тихое место, а если у вас компания – стулья, напротив, сдвигаются, составляются в полукруг. Я увидел в парке множество отдельно сидящих людей, в каком-то самоуглубленном, отрешенном молчании. В Москве невозможно увидеть сосредоточенно молчащего человека, потому что ему негде сосредоточиться. Повсюду музыка, шум и чугунные символы коллективизма – скамейки, которые делают атмосферу напряженной, создают искусственный дефицит: на всех мест не хватает, люди вынуждены тесниться, слушать чужие разговоры, зависеть друг от друга. Скамейка привязывает к месту, раз и навсегда; кресло освобождает.

Понимание французской культуры начинается с элементарного – с кресел в парижском парке Тюильри, который перед Лувром (фото: Reuters)

Вместо того чтобы писать кодекс москвича, стоило бы просто заменить в московских парках скамейки на креслица. Пусть даже этим по-родственному будет заниматься одна-единственная компания, которая заработает на этом еще один миллиард; и пусть бы эти стулья поначалу будут утаскивать бомжи – рано или поздно это закончился; зато в городе у каждого появится свое собственное место, и тысячи людей превратятся в индивидуумов.

Не будем упоминать о том, что ездить на джипе по Парижу – верх пошлости. Улицы там узкие, уже Москвы раз в десять, все ездят на каких-то лилипутских машинках, на мотоциклах и мотороллерах – но радость возникает оттого, что город и жители сумели между собой договориться – как не мешать друг другу.

Для привнесения радости существует и стрит-арт. Еще лет 10 назад граффити казалось вандализмом, по меньшей мере бессмыслицей. Сегодня граффити в отчужденном городе становится единственным светлым пятном. Человек с баллончиком напоминает о том, что город существует для людей, а не для строительных компаний.

Вот в Париже есть такой L'Atlas: он чертит на земле странные фигуры – лабиринты, компасы, многоугольники. Своими рисунками он приводит мозг в порядок, взбалтывает, но не смешивает. Мгновенная зарядка для ума. Увидеть это строгое граффити под ногами – все равно что взяться за голову и сказать себе: так, стоп-стоп, где это я?.. Другой человек, Zevs, обводит тени городских объектов прямо на асфальте: тени фонарей, памятников, машин. Третий – под псевдонимом C215 – рисует портреты уличных бродяг на стенах домов.

Все эти художники сейчас приехали в Москву, в рамках Года. Они воспроизводят свои работы в специально отведенном для этого месте, на бывшей фабрике, переоборудованной под центр искусства. Это тоже веселит, но по другой причине: уличное искусство в России запихивают в музей, в галерею, тем самым лишая затею смысла. Развели как детей: сидите тут тихо, рисуйте, не мешайте взрослым.   

Современное искусство давно уже вышло на улицы, и его задача – оживить, встряхнуть городскую среду. Скульптор Энтони Гормли, который расставляет на крышах домов загадочные фигурки, или фотограф Спенсер Туник, который создает живые картины из обнаженных людей на площадях и вокзалах, – это все попытки сделать город не полезным, а загадочным, странным, живым.

Напоследок совсем мелочь, но все же. Осенью в Москве невозможно увидеть опавшие листья на земле – их тут же сгребают в черные мешки: это считается здесь порядком – как его понимают в армии. Такой парадокс: заставлять в школе учить наизусть «люблю я пышное природы увяданье» – и лишить возможности наблюдать это увяданье даже в тех микроскопических дозах, которые доступны горожанам. Кроме того, что это вредно – вокруг деревьев должен образовываться перегной, как нас учили в школе, – но это еще и лишает город приятно необъяснимой радости, которую дарит природа. Объяснить это, опять же, невозможно тем, у кого нет специальных извилин – ни чиновникам, ни исполнителям этого. Приказ о запрете уборки листьев будет выглядеть еще глупее, чем приказ об уборке листьев. Нельзя ли в таком случае просто попросить?.. Оставить пару листочков.

 _______________________________________

* Парафраз названия фильма Майкла Мура «Где моя страна, чувак?»