Владимир Мамонтов: Про скорбь

Сочувствовать – правильно. Скорбеть ли – вот это дело сугубо личное. Мне очень жаль людей. Я разделяю безутешность семей. Но скорбь – это другое.

Недавно летал в Беслан. Был в школе, которую пронизывает соединенный, космический поток людского горя – и сострадания. Сначала ходил среди памятников, развернутых в противоположные стороны света в согласии с мусульманской или христианской традицией. Уже этого было достаточно, чтобы в горло забили кол и говорить о чем-либо стало невозможно. Потом мы пошли в школу.

Саакашвили разрешил взорвать памятник общей Победе – и это обернулось трагедией. Эстонские руководители выносили с площади солдата-освободителя – и это обернулось трагедией. Теперь трагедия под Смоленском. Что-то с ними не то

Потом мы вошли в школу. Потом мы ходили по школе.

Потом мы вышли из школы, и взгляд уперся в неказистое строение с двумя русскими буквами, намалеванными на стене по разные его стороны. И что-то во мне еще раз перевернулось, хотя уж, кажется, все виденное: дети, страдания, фотографии, гвоздики, стихи, пластиковые бутылки с водой, запоздало принесенные жаждущим душам, шарф от фанатов футбольного клуба с простодушной надписью «Мы с вами» – уже заполнило сердце до предела.

Я этого уже никогда не забуду. Я уехал оттуда другим человеком.

Погибшему президенту Польши предлагали, советовали назвать площадь, которой он дал имя Джохара Дудаева, площадью Беслана. Он не стал этого делать. Что же он – бесчувственный или не разделял этой боли? Думаю, разделял. Просто не мог подняться над предельной высотой своего политического полета: ненавистью к России. Ненавистью, принявшей самый худший свой облик: привычного политического ремесла.

Но, как довелось написать в «Известиях», однажды наступает момент истины. «Четыре раза российские диспетчеры предлагают не садиться на аэродроме Северный в густом тумане. И предлагают на выбор: Минск. Москва. Солнечно, безветрие. А ты сидишь, движки гудят, они у Ту-154 не тихие, и думаешь: «Москва – ни за что». Какая Москва? Столько раз винил русских во всех грехах, тянул к себе американскую ПРО, чтоб русских позлить, всю свою политическую карьеру выстроил на борьбе с Кремлем – и тут рука Москвы окажет помощь? Поддержит? Или рука Минска – что ничуть не лучше? А как же хлесткая фраза: «Всегда жду у себя Путина», – намекающая, что сам ни в жисть не приеду, не дождется, прошли имперские времена, когда чуть что – в первопрестольную гоняли? Она же разошлась по агентствам, ее все цитировали.

И ты идешь на посадку – рискуя собой, людьми… А потом твои политические оппоненты, Туск с приехавшим-таки к тебе Путиным, ходят по перекореженному лесу, не скрывают слез. И кладут цветы на обгорелый пятачок земли, где поставлена трагическая точка твоим планам, амбициям, надеждам – ну, и фобиям, конечно. У смерти на все одна точка».

(фото: ИТАР-ТАСС)

Я понимаю, почему Качиньский был такой. И почему в Польше и других местах он не один такой. И готов признать, что у него были основания таким стать. И мне его жаль. Но скорбь – это другое.

У Качиньского была своя, личная Катынь – и он не хотел отдавать ее никому. Не хотел делить ни с кем. Ни с Путиным, который сделал примиряющий шаг. Ни с Туском. Он лелеял кости безвинно погибших, как Ющенко лелеял черепки трипольской культуры, ныне, говорят, вывезенные в Америку. И при этом ставил под сомнение кости – а главное, души – 600 тыс. русских, советских солдат, погибших за освобождение Польши. Мог ли он рассчитывать на мое – и миллионов моих соотечественников – понимание, сострадание и скорбь с таким посылом?

Лех Валенса, давший «Газете Выборче» интервью, уже названное «ошеломляющим», мудр и точен, хотя уж его Качиньский в последние годы буквально преследовал подозрениями в предательстве интересов польского народа.

Заступаясь за президентского пилота Аркадиуша Протасюка, на которого уже пытаются возложить ответственность за гибель людей, Валенса предполагает, что тот мог действовать по чьим-то указаниям. «Ведь пилоты правительственного авиаотряда Польши – профессионалы высшего класса. И вряд ли пилот мог самостоятельно раз за разом пытаться посадить самолет в условиях густого тумана. Чтобы сделать окончательные выводы о причинах катастрофы, необходимо дождаться официального заключения специальной комиссии».

Но главное не в этом. Главное, что Валенса (и я с ним абсолютно согласен) призывает разобраться в «воле Божьей», когда анализирует причины трагедии.

«Почему мы отмечали 70-ю годовщину катынской трагедии два раза, в среду и в субботу? Почему на борту правительственного самолета было так много людей? Почему пилот несколько раз заходил на посадку? Это явный знак, и Кто-то грозит нам пальцем. Надо постараться сделать выводы. Нам нужны совесть, сердечность, надо иметь в душе больше любви и прекратить ссориться. Ведь жизнь наша так коротка».

Я читал это интервью в Киеве, сидя на новенькой скамейке у новенького памятника голодомору, а золотые купола Лавры сияли под клочковатым небом.

Кроме меня, на площади была лишь парочка туристов, бодро фотографирующаяся на фоне Днепра. Ющенко предлагали назвать памятник отдельному от российского и белорусского украинскому голодомору, который он не к месту воздвиг рядом со святынями нашей общей родины, памятником всем невинным жертвам репрессий. Он не стал этого делать. И памятника нет. Есть нелепое сооружение с прекрасными журавлями, рвущимися в небо из каменных оков. Да так и замершими.

Саакашвили разрешил взорвать памятник общей Победе – и это обернулось трагедией.

Эстонские руководители выносили с площади солдата-освободителя – и это обернулось трагедией.

Теперь трагедия под Смоленском. Что-то с ними не то, с такими похожими руководителями соседних нам государств. Что-то над ними не то. Что-то мешает их журавлям летать. Россия? Или то, что в их нешироких душах именуется Россией, вовсе ею не являясь?

…Нашел в Интернете кадры из фильма 1962 года «Двое, которые украли Луну». Там маленький Лех Качиньский снялся с братом-близнецом. Святое время – детство. Ты ребенок. Не политик. Не журналист. Не циник. Даже не актер – дети не умеют быть вполне актерами.

Забавный сюжет: шкодливые мальчишки не хотели учиться и трудиться, а, полагая, что луна из серебра, украли ее. И решили, что на этом построят свое благополучие и счастье. Надо ли говорить, что жизнь опровергла их нехитрые представления: фальшь не обогатила, бахвальство не принесло уважения, неискренность – любви.

Дорого бывает порой плачено за истины, которые политик знал ребенком – да забыл, когда вырос.