Андрей Архангельский: Тысячу лет на одном месте

Согласно анекдоту, Альберт Эйнштейн, попав на небо, попросил Бога показать схему устройства Вселенной. Бог показал. «Э, да тут ошибка!»  – восклицает Эйнштейн, присмотревшись. «А я знаю», – отвечает Бог.

Наемнику Харольду в «Ярославе» предавать князя нет никакого смысла, потому что князь для него – единственный работодатель. В предательстве варяга заинтересован только одни человек – режиссер фильма

К нашей патриотике предъявляют обычно две претензии: что она противоречит исторической правде, что история трактуется в угоду идеологии (антипольский фильм «1612» Хотиненко сегодня вряд ли поставят в телевизионную сетку на 4 ноября – с Польшей теперь дружба). И во-вторых – что актеры играют неубедительно. На эти два упрека создатели фильмов обычно отвечают, что это жанр такой, сознательно упрощенный, что это «такой Голливуд» (в переводе на русский это значит: «Мы делаем это не для вас, а для 15-летних провинциальных гопников, чтобы они любили Родину»). Голливуд действительно есть синоним упрощения и вульгаризации, но его сила – вовсе не в деньгах, актерах или декорациях, а в идее, которая лежит в основе любого американского продукта.

В основе голливудского фильма лежит идея индивидуализма и прогресса, а любое историческое событие рассматривается как прелюдия к американской демократии. Это очень простая идея, но убедительная: ее правота подтверждается нынешним успешным положением Америки, что бы там ни говорили. И каким бы ни был бредовым сюжет американского блокбастера, ему веришь – потому что в итоге, как мы можем убедиться, победили американские принципы.

Фактически Голливуд – это о том, как опыт одиночки становится коллективным опытом; о том, как индивидуум способен изменить мир, как благодаря ему человечество делает очередной шаг на пути прогресса. Именно поэтому в американских фильмах герой тянет на себе сюжет – а в жизни именно под звезд дают деньги и на них строят расчеты.

 Как только эту идею «спонтанной модернизации» вместе с героем-одиночкой переносят на русскую почву, схема перестает работать. Особенно это заметно в фильме Алексея Учителя «Край», где герой Машкова, паровозный машинист, очень бодро, по-американски прибывает в медвежий угол, давая пример свободы и воли, но очень скоро выясняется, что он со всеми своими подвигами и свободой тут никому не нужен. И в результате лучшее, что может «американский герой», – сбежать отсюда.

У нас не то что опыт человека, но даже опыт сатрапа – как в фильме «Царь» – никак не аккумулируется. Как только сатрап умирает или отставлен, тут же умирает и его дело. Мы могли это недавно наблюдать на примере Лужкова: вот уж, казалось, кто создал Систему, а между тем на следующий день после его отставки от Системы ничего не осталось. Вот тема для фильма: почему в России ничего не усваивается – ни положительный, ни даже негативный опыт?

Если англосаксонская идея «спонтанной модернизации», которая есть культурный феномен, а не политический, в России не работает, то тем более нелепа она в фильме. Какая же идея для российской патриотики была бы органичной, спросите вы; в любом случае, эта идея должна быть проблематической.

А наша патриотика, по-детски копируя американскую форму, все силится давать простые ответы, они же – рецепты: порядка нет («Вот и гуляют лихие люди», – замечает князь Ярослав в фильме), «предатели вредят» (Кадр из фильма «Ярослав» – kinopoisk.ru)

Американское кино – это ответ, а русское, вероятно, должно быть вопросом: поскольку мы еще ничего не решили, не ответили себе на главные вопросы – поэтому честнее и органичнее было бы снимать не фильмы-ответы, а фильмы-вопросы.

А наша патриотика, по-детски копируя американскую форму, все силится давать простые ответы, они же – рецепты: порядка нет («Вот и гуляют лихие люди», – замечает князь Ярослав в фильме), «предатели вредят». И получается такая фигня: тысячу лет назад «порядка нет», а сегодня это по-прежнему «звучит актуально». То есть, напрашивается печальный вывод, за тысячу лет порядка мы так и не навели. Притом что все попытки «навести порядок» приводили к катастрофам и неисчислимым жертвам, к Ивану Грозному и Сталину.

То есть в смысле позитивных идей государственности нам похвастаться нечем. В таком случае гораздо честнее и продуктивнее российскую историю рассматривать в  проблематическом ключе: мы, в отличие от Запада, до сих пор нерешенная задача, у нас масса неизвестных; и если это в чем-то плохо, то в чем-то и хорошо – значит, у нас есть еще варианты. Вообще, следовало бы привнести в патриотику побольше вариативности и уйти от провиденциальности (предопределенности). Не долбить лозунгами – «порядка нет», «во всем виноваты предатели», а показывать различные варианты «порядка» – чтобы у зрителя была возможность выбирать.

Наша же патриотика всячески от вариативности отучает. Нам внушают мысль, что как тысячу лет назад, так и сегодня другого пути нет и не могло быть; что все было предопределено заранее, вертикаль власти начали строить еще тогда: многого же мы добились за тыщу лет, думаешь про себя, если опять ее едва построили.

Если уж так тянет кинотворцов размышлять о порядке, то стоило бы в таком случае всерьез задаться вопросом – что такое для нас «порядок»? А если так долго не удается навести внешний порядок, то, может быть, проблема не внешняя, а внутренняя? То есть начинать нужно с порядка в голове? А для того чтобы навести порядок в голове, нужно ставить вопросы. Потому что голова работает от вопросов, а не от ответов.

 В американском кино порядок всегда незримо присутствует – в виде Закона. И именно поэтому в американских боевиках так прозрачна мотивация героев. За любым буйством героя с гранатометом стоит железная логика. Культуролог Виталий Куренной заметил как-то, что во всех американских боевиках соблюдается правило: герой никогда не начинает действовать (убивать, проявлять насилие) в присутствии представителей Закона. Герой берет в руки оружие только в том случае, если Закон бездействует или отсутствуют его представители. Если кто играл в детскую стрелялку типа GTA, то знает, что за убийство прохожего или бандита вам ничего не будет, скорее всего. Но стоит вам нарушить ПДД или завалить полицейского – игра будет насылать на вас полчища полиции и спецназа с вертолетами и танками, пока вас не арестуют. Нельзя покушаться на Закон – иначе у тебя будут неприятности, учит тупая американская игра. Простая, но очень верная мысль. Вот вам матрица американской государственности.

У нас герой в патриотическом боевике почти всегда существует в ситуации беззакония. И  поэтому мотивация героев труднообъяснима – скорее всего, просто сценаристу захотелось, чтобы герой немного пострелял или немного попредавал. Историк Дмитрий Карцев в «Огоньке» пишет, что, например, наемнику Харольду в «Ярославе» предавать князя нет никакого смысла, потому что князь для него – единственный работодатель, варяг всем обязан князю. В предательстве варяга заинтересован только режиссер фильма, которому надо раскрыть тему предательства. Вообще, предательство – неотменимая часть истории и ее двигатель – вспомним хотя бы «Валленштейна» Шиллера. Но в предательстве должна быть логика – оно не может быть чем-то иррациональным, не может быть продиктовано абстрактной ненавистью к стране или народу. В «Ярославе» же наемники готовы даже и себя погубить – лишь бы попредавать Россию поподлее. Тут, по-видимому, внушается провинциальным гопникам мысль, что Россию все хотят погубить и предать именно от зверской злобы – потому что нас «все ненавидят».

Самый удачный из патриотических фильмов последних лет – «Брестская крепость» Александра Котта (это доказывает, что даже на госбюджет можно снимать хорошие фильмы): казалось бы, такая банальная тема – защита Родины. Но сила фильма как раз в том, что он не дает прямых, дидактических ответов на вопрос о том, почему защитники крепости сражались с таким иррациональным упорством и мужеством. Вообще, повторимся, проблема русской патриотики в том, что она не дает воздуха зрителю: не дает развернуться воображению и мысли; берет мышление в идеологические клещи, как немецкие асы – Алексея Маресьева. Не дает возможности поставить себя на место героя.

В «Брестской крепости» эта возможность есть: когда мы, например, видим, как пограничник и его жена стреляют по немцам, а рядом, на кровати – трупы их детей, погибших при артообстреле, у нас не возникает вопроса, почему они хотят убить как можно больше немцев. С другой стороны, мы видим, как часть гарнизона сдается в плен – этим людям не за что воевать и не за кого мстить. Когда у зрителя есть возможность выбирать модель поведения, он выберет самую благородную, можете не сомневаться. Только надо дать ему возможность выбора.