Андрей Архангельский: Девственность – не главное

«Девственность» Манского, да «Дикое поле» Калатозишвили, да «Россия-88» Павла Бардина – неплохо для начала года. Мы, конечно, рассчитывали, что кризис приведет к некоторому усложнению нашего кино, но не думали, что так скоро. Однако вот оно, началось: все это уже – кино, к которому невозможно не относиться всерьез независимо от того, ругаешь или хвалишь.

Мы видим в кадре то же быдло – только московское, которому повезло родиться, повезло получать ни за что по три тыщи долларов

Наконец-то все встало на свои места: обсуждают смысл увиденного, а не картинку, красавцев-актеров или бюджеты, прости Господи. На фоне этого традиционная битва «Обитаемого острова» со «Стилягами» воспринимается так, как и должна: как нечто вторичное, битва касс, которая к искусству и действительности не имеет никакого отношения.

Фильм Манского, однако, даже на фоне других хороших фильмов – особая история. Непростая история – потому что в этом фильме есть и второе, и даже третье дно, которое по науке называется «подсознательное», а в народе в таких случаях говорят: «Чё сказать-то хотел?»

Автор произведения ведь всегда пристрастен – независимо от того, документальное это кино или художественное. Скажем больше: автор чего бы то ни было пристрастен даже помимо собственной воли – в силу естественной природы творчества.

Вот это и есть самое интересное: что автор фильма «Девственность» на самом деле хотел и сказал – даже и помимо желания?

Умница Мария Кувшинова в «Афише» написала, что на самом деле «Девственность» – «…конечно же, не о купле–продаже, не о душе и капиллярах – он о феноменологии понятия «быдло». Это наиболее интересное умозаключение о «Девственности», которое мне довелось читать, и в пользу достоверности этого умозаключения есть доводы как за, так и против.

В подтверждение этого тезиса – те чудные кадры, где режиссер уговаривает девочку Катю не продавать свою девственность: они сидят в машине, дело происходит на Воробьевых горах, на площадке перед университетом, а в кадр то и дело попадают свадебки, которые здесь традиционно справляют. Мелькают лица невестушек и муженьков – крупно берет оператор эти щастливые лица (я настаиваю на написании), и зрителю почему-то не по себе. Даже девочка одна во время встречи со зрителями после премьеры спросила Манского: а почему вы так… так… некрасиво невест показываете – которые, по идее, должны бы были являть пример как раз противоположный дурно поступающей девочке Кате? Пример, как говорится, легального и общественно одобряемого способа обустройства женщины в этом мире? Манский отшутился – как-то, мол, само вышло, там всегда свадьбы…

Но мы-то все хорошо понимаем – что не случайно так вышло.

И речь даже не о той нехитрой параллели, которая напрашивается: что, мол, продаем-то мы все себя так или иначе, все торгуем своими телом и душой – просто есть способы более и менее распространенные, а по сути же – один, как говорится, хрен.

Но у Манского тут идея, как нам представляется, более сложная: этот фильм – приговор не столько бытующей общественной морали (жениться/выйти замуж на/за москвичке/москвича ведь до сих пор является самым удобным способом легализации в столице), сколько самой эстетике нашего времени.

Говоря совсем по-простому, мы видим в кадре то же быдло – только московское, которому повезло родиться, повезло получать ни за что по три тыщи долларов (до кризиса) и брать кредиты; громко акающих (чтобы не заподозрили бабушку из Кишинева) и повторяющих свое неизменное «пипец» (даже ругнуться по-настоящему не умеют). И на лицах женующихся это написано – «московское вульгарное», воплощенная эстетика времен Церетели и Лужкова, и оператор специально именно так их снимал: жирно, сочно. Вроде – столица, а тип, как говорится, тот же.

У Ольшанского Дмитрия в «Русской жизни» есть на сходную тему размышление – и оно тоже отталкивается от вида этих невест, подметающих своими платьями все танки на постаментах и все Вечные Огни в радиусе 300 километров – и фотографирующихся там, и целующихся, и кричащих свое «горько-горько».

И реакция у Ольшанского – та же, что и у Манского: подсознательное отторжение; они оба себя чужими чувствуют в этом городе, в этом мире вообще. Это эстетика, глубоко чуждая и Манскому, и Ольшанскому, и Кувшиновой, и прочим не лишенным вкуса людям.

Но есть одно но: девочка Катя, продающая свою девственность за три тысячи долларов, единственная героиня, которой сочувствуют в этом фильме, – она ведь явно к вышеуказанному типу не относится.

В том то и дело, что она – другая, и именно в этом корень проблемы. Вот она говорит режиссеру: «Понимаете, наш (звучит название областного центра) – это замкнутый круг». И деньги ей не на развлечения нужны, как мы понимаем.

Помимо эстетической есть у Манского в фильме и сильная социальная составляющая (недаром документалист): родиться и жить в провинции по-прежнему является социальным приговором человеку. Не только в России – но и в России в частности. Родиться вдали от столицы – это уже поражение в социальных правах.

Когда видишь в фильме эти похожие друг на друга несчастные семьи, убогие автобусные остановки и бабулек с семечками, и сам воздух провинции – приземистый, и взгляды местных – как говорится, недобрые, – ты понимаешь, что здесь ничего не изменилось, и осознаешь, с какой силою должно молодому человеку хотеться вырваться из этого замкнутого круга.

А легальных, нормальных способов давно уже нет – и «неработающий социальный лифт», как у нас привычно это называют, заставляет жителей провинции идти на любые ухищрения, чтобы вырваться за пределы магического круга.

Фильм Манского, однако, даже на фоне других хороших фильмов – особая история (фото: film.ru)

Автор статьи вовсе не пытается в духе Чернышевского валить вину за нравственное падение человека исключительно на социальные законы – но как их не учитывать вовсе, хотелось бы мне знать? Если по-прежнему социальное устройство России таково, что «жизнь» – только в Москве, а во всех остальных местах – «не жизнь»? И проблема тут, заметим, не только в территории, но и в сознании: оно у нас именно с детства перекошено в сторону столицы.

И еще: зрители удивляются цинизму девушек – а между тем никто не думает о том, что все три героини ДО продажи каким-то образом все же бережно сохраняли, надо полагать, свою девственность? Или там-то, дома, ее и отдавать-то было некому?

И, видимо, настолько некому, что выгоднее, и лучше, и менее неприятно – ее хотя бы продать, чем отдавать совсем зазря?

На самом деле цель этой продажи тоже ведь по-своему символическая: это обмен самого дорогого на самое желанное. Продажа символического товара совершается ради символической же цели – свалить из убогой дыры, сменить жизнь, вырваться из замкнутого круга. Своего рода принесение ритуальной жертвы Дракону-столице.

А про столицу девочки все хорошо понимают не хуже нашего: все места там давно заняты и поделены, и единственный способ попасть в список счастливцев – сделать скандал. Мы же им внушали 20 лет подряд – что «везде нужен пиар, а для пиара – скандал»; ну, вот они и поступают в точном соответствии с рекомендациями. И торжественно едут продавать свою девственность в «Дом-2».

Они заблуждаются только в одном: они думают, что продать ЭТО – это скандал, а в столице на самом деле уже давно ничего не скандал. Так – скандальчик, развлечение на один день.

Что мы и наблюдаем в финале.

Не девственность самое скандальное в этом фильме. Самое скандальное здесь – это наивная и, естественно, уязвимая интонация автора-моралиста.

Впервые за 20 лет режиссер не побоялся прочесть нам, обществу, мораль, почти не замаскированную под постмодернистскую всеядность.

Плохо ли это?

По-моему, это очень хорошо.

Любому обществу нужно читать мораль – вот лозунг мой и солнца.

Но на следующий вопрос – «А кто имеет право читать мораль этим девочкам?» – ответить уже гораздо сложнее.

Моралистами быть, как говорится, хорошо некоторым – поскольку у них уже все есть. Хорошо быть моралистом, когда у тебя папа режиссер или мама глава фонда имени папы.

Россия – до сих пор страна кумовства и знакомства, родства и землячества, страна родственничества и своячества. Понятно, «ведь есть у тузов и молодцы сыновья», как пел в незабвенной песне Шевчук, но ведь мы все равно знаем и видим, кому и как у нас «открыты все пути»?

Так этих-то вот сынки и дочери нам будут читать мораль?.. Да это выйдет – смех один.

Институт государственной морали также себя изжил: когда дядя в костюме за три штуки баксов начинает учить морали – это, знаете ли, только ненависть вызывает. Церковь? Манский верно сказал: церковь сегодня озабочена сверхидеями – расширением и продвижением православия, и ей не до банального мессионерства, не до разговоров с отдельным человеком (а, в сущности, что еще может сделать священник?).

В сущности, никто сегодня не имеет морального права осуждать этих девочек. Ведь это в том числе и с нашей помощью мир превратился в шоу, в кастинг, в рулетку: это мы ведь сами воспевали ТАКОЙ капитализм – втайне надеясь, что для нас самих он будет какой-то «не такой», а душевнее? Ну, вот и получили.

Кто может осуждать этих девочек? Только монахи. Вот и Манский говорит о том, что этот мир могут спасти только монахи и монашки. Это прекрасно, но монахи – настоящие, а не бутафорские – они-то как раз и не станут осуждать этих девочек. И надо ли мне объяснять, на Кого в качестве примера они будут ссылаться, на Какой фрагмент Какого из священных текстов?..

Вот так-то.

Осуждать, безусловно, надо. И читать мораль – надо. Только – некому, по большому счету. Как разрешить это противоречие? Я не вижу ответа – кроме того единственного совета, который есть и в фильме: постараться все-таки, ухитриться все же не продавать себя – свой дух, веру, свой талант, мечты, свою правду. Несмотря на настойчивые призывы этого мира и готовность покупателей.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом