Екатерина Сальникова: Сарацины против великой хандры

На вертел между Опасностью и Несчастливостью удобно нанизать все остальное и гонять аудиторию от первого пункта до последнего, объясняя ей ее потребности.

Мы то и дело рассуждаем про «образ врага». У телевидения имеется возможность наглядно демонстрировать эстетическое происхождение данного образа. Когда я мельком вижу Дэвида Суше в роли Эркюля Пуаро, меня тошнит. А ведь там он – воплощение гаранта справедливости, истины и, в конечном счете, покоя общества. Но сериальный формат вкупе со слащавостью и пингвинообразностью детектива придает герою разубеждающую театральность. В его сытую любовь к закону и порядку буржуазного мира не то чтобы не верится, а с нею не хочется объединяться – наоборот, так и хочется их взорвать, чтобы котелок, усы и трость прекратили раздражать.

Масс-медиа заинтересовано в том, чтобы на мир было удобно смотреть. Но когда удобно, утрачивается изрядная доля достоверности

И тут по НТВ показывают «Решение о ликвидации» - американский фильм еще 1996 года, который часто поминают в связи с 9 сентября 2001 года, или 9/11, как принято обозначать дату этого теракта в американских СМИ. В этом вполне заурядном триллере Дэвид Суше – заглядение. Оказывается, хороший актер, который умеет убедительно играть жесткого негодяя со своей идеологией. Там Суше – террорист, возглавляющий захват пассажирского самолета и собирающийся взорвать с его помощью чуть ли не Белый Дом.

Дэвид Суше играет лучше, чем Курт Рассел и Стивен Сигал вместе взятые. И потому за террористом следить интереснее. Те изображают привычную американскую готовность к экстремальности, американское натужное остроумие в «трудные минуты», американское напарничество и все то, что кочует из фильма в фильм с такой педантичностью, что вызывает отторжение. Суше играет нечто незапрограммированное. В телевизионном контексте это нечто выглядит как перевоплощение из благодушного европейца Пуаро, которого не существует в природе, в одержимого мусульманина, который кажется несомненно реальным. Резкость перевоплощения заменяет образ внезапности террористической агрессии на Штаты. Можно скептически заметить, что не так уж это перевоплощение убедительно. Но в том-то и дело, что убедительно и, я бы сказала, освобождающе.

Зрителя освобождают от переживания недоступности личности террориста для наблюдения и постижения. А ведь именно это мучает и удручает современную аудиторию, пока не нащупавшую точки соприкосновения западной цивилизации и индивидуализма с новым типом агрессии. Дэвид Суше демонстрирует нечто ясное – осмысленную, неоголтелую, способную вызвать понимание и своеобразное уважение жажду героизма в отстаивании определенной концепции мира. Это никакая не загадочная восточная душа смертника, а вполне универсальный, знакомый культурный архетип. Знакомое пугает меньше.

На террориста хочется смотреть, потому что он имеет прямое отношение к тому миру, в котором мы живем, но сути которого мы каждый день не видим. Ведь телеаудитория в массе своей не общается с террористами. Однако прекрасно знает, что каждый из нее может стать жертвой теракта. Благородные светские сыщики из мифической Европы не имеют никакого отношения к российскому, европейскому равно как и американскому сегодня. Однако мы их видим по всем каналам каждый день.

Нам не так часто и не так ярко показывают персонифицированную актуальную Опасность. Именно Опасность, а не сами катастрофы, не сами последствия терактов. Визуальной конктерики в образах террора принципиально больше, нежели в образах террористов. Кто такой современный террорист? Некто, пока не рвущийся в телеэфир, снятый в полевых условиях или со спины, или в черных очках, в униформе, в кепке и с бородой, то есть скрытый, деиндивидуализированный маской террориста. Чем неопределеннее образ, тем сильнее переживание опасности. Утешительной гармонизации негативных ощущений – чем обычно и занимается массовая культура - не происходит.

В «Решении о ликвизации» террористу с запоминающейся внешностью можно посмотреть в глаза. И от этого становится легче. Террорист с чисто выбритым подбородком и в штатском костюме выглядит как террорист без маски.

Одной черной дырой в образе современного мира как будто становится меньше. Как будто, конечно. Но на ТВ все как будто.

В последнее время на телевидении активнее мелькают образы внешней угрозы, в костюмированных вариантах. Если мужик с прямоугольным лицом и в странном военном костюме, ассоциирующемся с чем-то советским, произносит какую-то переозвученную исповедь на интимно-политические темы, - значит, идет рядовое и не очень новое американское кино. Мы были театрализованной внешней опасностью для американской телеаудитории. Возможно, окажемся ею снова, но уже в декостюмированном виде, сообразно нынешним веяниям. Развесистая фантазийность на современном материале вырастает не от хорошей жизни, а от того, что реальность ухватить за хвост и трудно и страшно.

А получать эстетические переживания от переживания опасности никак не перехочется. Сбежав от рекламы на канал «Культура», я тут же услыхала обрывок реплики: «... Сарацины!» Произнесено это было с интонацией «Опять сарацины, блин, достали!» Герои английского сериала «Робин Гуд» закономерно добрались до средневекового Востока. И там все продолжилось, как здесь и сейчас. Только более живописно. Пески, чалмы, одеяния крестоносцев, шатры и поединки с холодным оружием. Если в «Решении о ликвидации» внутреннее пространство самолета показано огромным, как мегаполис, в «Робин Гуде» Восток предстает компактным, как салон самолета. И обе киносреды тяготеют к параметрам телестудии.

Нашему миру все сложнее передавать реальные пространственные параметры, потому что это мешает телешоу в широком смысле данного понятия. Масс-медиа заинтересовано в том, чтобы на мир было удобно смотреть. Но когда удобно, утрачивается изрядная доля достоверности. Опасность становится карманной.

События в Цхинвали, да и вообще вся реальная неспокойная политика последнего времени, составляют мощную конкуренцию художественным формам, трактующим общественные конфликты любой эпохи. По сравнению с реальными документальными кадрами все остальное уже не смотрится, вернее, смотрится как витрина кондитерской.

Поэтому если возникает возможность отталкиваться не от спецрепортажей корреспондентов с воюющих территорий, а от заведомо искусственного мира детектива или чего-либо подобного, от заведомо искусственных персонажей, - менее искусственное выигрывает. Не играй Дэвид Суше своего банального сыщика так долго и навязчиво, его террорист, возможно, казался бы каким-то абстрактным сарацином. Но после чисто асоциального и «анационального» образа любая попытка социальной и национальной конкретизации кажется глотком натурального свежего воздуха.

Второй раз данный эффект можно было испытать на американском мини-сериале «Калифрения» (Первый канал) с Дэвидом Духовни. После вакуумного агента Малдера из фантастических «Секретных материалов» страдающий от хандры, тоски, профессиональной бесперспективности и кризиса среднего возраста человек кажется потрясающе живым и ужасающе современным американцем. К вечной категории суперменов американская популярная культура добавляет новую категорию суперреальных людей, супернесовершенных, супернеидеальных, суперпессимистичных. Через некоторое время будет ясно, что это тоже концентрат, а пока есть иллюзия свежевыжатого американского несчастья. Такие образы в последнее десятилетие не переводятся, начиная от «Красоты по-американски» и «Девственниц-самоубийц».

Эти образы современной личной Несчастливости – размагниченности, разболтанности, рассредоточенности, дезориентированности, апатии, скепсиса, усталости – объясняют отчасти то, почему не все реальные попытки терактов заканчивались в США так благополучно, как в кино. Однако телевизионное поле размышляет не о политической реальности, а о нуждах телеаудитории. Новый образ, в котором предстает Дэвид Духовни, отвечает на вопрос о том, зачем телевидению и человечеству новый образ Дэвида Суше. Для элементарного душевного равновесия.

Чтобы иметь силы для переживания несчастливости человека хотя бы на уровне «Калифрении», необходимо иметь противовес в качестве переживания внешней опасности хотя бы на уровне «Решения о ликвидации». Чтобы можно было мысленно убегать в каждую минуту своей жизни от одного зла в сторону другого. Безжалостный террорист несет из телевизора освобождение от мирных приватных страданий. Хандра писателя заставляет воспринимать любую опасность для жизни как подарок судьбы. Потребность в виртуальных сарацинах не ослабевает даже в эпоху великой хандры.