Виктор Топоров: Миссия невыполнима. Часть первая.

Автор двадцати четырех романов, переведенных на двадцать семь языков и разошедшихся суммарным тиражом в двадцать семь миллионов экземпляров (на момент кончины писателя), Грин написал также две художественные автобиографии. Дополняющие, уточняющие, а отчасти и опровергающие друг друга – точь-в-точь как «Бодался теленок с дубом» и «Угодило зернышко меж двух жерновов» только что ушедшего от нас Александра Солженицына.

Автобиографии Грина называются A Sort Of Life и Ways Of Escape, обе они не переведены на русский. Название первой звучит в отечественной англистике как «Такая уж жизнь», тогда как название второй и вовсе загадочно: титульное словосочетание можно перевести и как «Способы спасения», и как «Запасные выходы».

Автобиографические мотивы постоянно звучат и в романах Грина, хотя, разумеется, было бы непростительным упрощением отождествлять автора с персонажами его прозы.

Писатель просто-напросто обязан быть песком в жерновах государственной машины

Сам Грин делил свои произведения на «серьезное» и «развлекательное» чтение (серьезный роман длиннее развлекательного на двадцать тысяч слов, как бы в шутку пояснил он однажды).

Конечно, это весьма условное деление: «серьезную» прозу Грина читать куда легче, чем, допустим, иронические произведения англоязычных модернистов Джона Барта или Томаса Пинчона.

А его «развлекательные» книги («Наш человек в Гаване», чтобы ограничиться одним примером) на самом деле куда серьезнее – в том числе и философски серьезнее – широко распространенного в литературе двадцатого века – как реалистической, так и модернистской – мнимо высоколобого и непременно претенциозного занудства.

О Грине много и яростно спорили еще при жизни.

Прежде всего, сомнению подвергали масштаб его литературного дара.

Великий ли он писатель – или всего-навсего талантливый (и остро чувствующий политическую конъюнктуру) беллетрист?

И вообще, может ли великая литература быть – даже в своей серьезности – столь несерьезной?

Парадоксальной оказалась не только творческая, но и этическая оценка.

Писатель-моралист, писатель-католик (пусть и «трудный католик»), Грин вместе с тем был – по представлениям, которые он сам (пусть хотя бы отчасти) разделял, – и великим грешником.

Чтобы, несколько забегая вперед, проиллюстрировать это, приоткроем завесу над скандальным неприсуждением Грину Нобелевской премии по литературе – может быть, самой вопиющей несправедливостью в столетней истории премии.

Нет, Грину не помешала (а если угодно, и не помогла) политика…

Писатель, имевший и сотни раз подтверждавший репутацию донжуана, соблазнил и бросил юную племянницу члена Нобелевской академии, поэта и романиста Артура Лундквиста.

Тот заявил, что этот «сочинитель детективов» получит премию только через его, Лундквиста, труп. И действительно, ухитрился не пропустить Грина в нобелиаты, пережив его ровно на два месяца.

Хотя в целом Грин не был, разумеется, обделен наградами – ни сугубо литературными, ни орденами и регалиями британской короны.

Споры – не столько о творчестве, сколько о личности Грина (и о морально-нравственной оценке как того, так и другого) с новой силой разгорелись уже после кончины писателя.

Всю жизнь Грин по мере сил избегал публичности и категорически противился чужому вмешательству в свою личную жизнь. Правда, одного-единственного биографа он к себе все же допустил (как Солженицын – Людмилу Сараскину) и, авансом авторизовав деятельность исследователя, взял с него клятву писать правду, всю правду и только правду.

Мужественное решение, не правда ли?

Это был Норман Шерри, посвятивший писателю тридцать лет кропотливого труда и подготовивший монументальное жизнеописание, в котором тщательно отслежены все душевные терзания Грина, каждая алкогольная или похмельная блажь и любое – включая самые мимолетные – любовное приключение.

Солженицыну с биографом повезло куда больше.

Хотя, конечно, как посмотреть…

Трехтомник Шерри, ставший бестселлером в США, вызвал изрядное негодование в сохраняющей остатки былой чопорности Англии. Чего стоит хотя бы список из сорока семи любимых проституток Грина, разбросанных не столько во времени, сколько в пространстве, – по всем материкам (кроме Австралии и Антарктиды) и множеству островов его странствий!

Шерри успел опубликовать первый том еще при жизни Грина. После кончины писателя появились новые биографы – и они оказались еще откровеннее.

Американский ученый академического склада Майкл Шелдон назвал свою монографию, вышедшую в 1994 году, «Грэм Грин: внутренний враг» (по аналогии с «Внутренним человеком» – первым из опубликованных романов самого писателя) и обвинил Грина, наряду с прочим, в садизме, антисемитизме и алкоголизме.

Он опубликовал свидетельства об участии Грина в групповом изнасиловании на Ямайке, об интимных встречах писателя с чужими женами за алтарями итальянских церквей.

Еще одним обвинением, предъявленным Грину этим биографом, стало соучастие в зловещем и загадочном (и не раскрытом до сих пор) убийстве беременной женщины, расчлененный труп которой впоследствии обнаружили в двух чемоданах.

Написал Шелдон и о гомосексуальном опыте Грина – британского разведчика, любовно выпестованного одиозной Кембриджской пятеркой, всю жизнь дружившего со знаменитым «кротом» Кимом Филби, регулярно навещавшего этого шпиона и перебежчика в ходе своих визитов в СССР и написавшего в 1968 году предисловие к книге его мемуаров «Моя безмолвная война».

Обложку третьей биографии Грина, принадлежащей перу Энтони Моклера, «украшает» слоган: «Романист! Соблазнитель! Шпион!».

Грин был превосходным повествователем с особым даром пробуждать читательский интерес, погружая персонажей своих романов в кризисные политические ситуации.

Однако сильнее всего волновали писателя духовные и нравственные проблемы выбора между добром и злом (а в обостренно религиозной форме – между спасением и проклятием) в парадоксальных и зачастую объективно чудовищных условиях, на какие оказалось столь щедро двадцатое столетие.

Разумеется, чрезвычайно велик соблазн спутать писателя с героями его прозы – не зря же Набокову (да и Достоевскому) порой приписывают страсть к нимфеткам, сжигающую Гумберта Гумберта (и Ставрогина).

Грин безусловно был искателем приключений (далеко не только амурных), как выразились бы в старину, – а также «специалистом по горячим точкам» (сказали бы уже в наши дни), а также католиком, считавшим Бога не более чем теоретической возможностью (правда, на его взгляд, наиболее вероятной), а также леваком и без пяти минут коммунистом, а также личным другом диктаторов и яростным ненавистником диктатур, а также чуть ли не Джеймсом Бондом, а также язвительным литературным критиком и кинокритиком, а также…

Одним словом, кем он только ни был!

Всю жизнь Грин по мере сил избегал публичности и категорически противился чужому вмешательству в свою личную жизнь (фото: briefly.ru)

Но вот сугубо профессиональным писателем в современном смысле – наполовину сочинителем, а на другую половину литературным (издательским) проектом – он явно не был.

Ту формулу двуединства литературы и действительности, которой он придерживался, в XIX веке назвали бы романтизмом, а в XXI-м – жизнетворчеством.

И только в ХХ-м веке (да и то – не до конца столетия) у читающей публики имелся выбор: того или иного великого писателя (ВПЗР или ВПЗА) еще не зазорно было объявить пророком, а его литературную деятельность – миссией. Которая – кроме как в исполнении Тома Круза – категорически невыполнима.

Скепсис и ирония Грина распространялись, разумеется, и на политику.

Однажды он сформулировал свою позицию так: «На мой взгляд, писатель просто-напросто обязан быть песком в жерновах государственной машины, идет ли речь о демократическом государстве, о социал-демократическом или о коммунистическом».

Насчет коммунистического государства писатель, положим, определенно погорячился. Долгое время Грин относился к происходящему в СССР восторженно. И в нашей стране официальные власти (начиная со времени хрущевской «оттепели») платили ему взаимностью, особенно приветствуя, естественно, его антиамериканизм.

Грина переводили (правда, выборочно), Грина приглашали и вообще всячески привечали. И встречался он у нас отнюдь не только с «прогрессивной общественностью» (не говоря уж о Киме Филби). Автор этой статьи сам был знаком с одной вольнодумной дамой (ныне, увы, покойной), налево и направо рассказывавшей о том, что (и как именно, в деталях) она успела стать жертвой мужской неотразимости заезжего британского романиста.

«Прозрел» Грин только после суда над Синявским и Даниэлем, но и тут (воистину небывалый случай!) его простили. Приглашать в СССР, правда, прекратили (да и то – после пары презрительных отказов с его стороны), а печатать – нет.

И даже когда он сам запретил издание и переиздание своих произведений в нашей стране, уже вышедшие книги Грина не изъяли из общественных библиотек. В отличие от книг многих других «попутчиков», дерзнувших хотя бы раз высказаться против советской власти, во всем диапазоне от Говарда Фаста (если иметь в виду только послевоенный период) до Генриха Белля!

Любопытны ухищрения, на которые пускалась советская критика (втайне неблагонадежная, с неизменным кукишем в кармане!), лишь бы сделать горячо любимого ею – и широкой читающей публикой – писателя еще более «проходимым» в условиях жесткого идеологического контроля.

Разумеется, антиамериканизм и антиколониализм Грина были в этом плане дорогими подарками – но как быть с сексом (которого в СССР, напомню, не было) и, главное, с католицизмом?

Секса, которым буквально сочится проза Грина, наша критика предпочитала не замечать, а религиозные проблемы интерпретировала столь изощренным образом, что любой атеист, будь он хоть трижды убийцей, превращался под критическим пером в жертву социальных обстоятельств, тогда как любой христианский ревнитель становился инквизитором и палачом.

Самое забавное в том, что та же тенденция «переворачивания с ног на голову» сохранилась у наших интерпретаторов и когда малейшая прагматическая надобность в ней отпала – в 1990-е годы!

Проза Грина, как неоднократно подчеркивала критика, чрезвычайно кинематографична. Однако писателю явно не повезло с экранизациями (знаменитые «Комедианты» с Элизабет Тэйлор и Томом Бартоном, – может быть, единственное исключение).

Таким образом, возник редкий даже полвека назад прецедент: Грин добился всемирной славы, обойдясь без подпорок театра, кино, радио и телевидения! Грина не смотрели, Грина не слушали – Грина читали.

Случай Солженицына , разумеется, из того же ряда.

Достигнув писательского (и, не в последнюю очередь, коммерческого) успеха в 1950–1960-е годы, по выходе «Тихого американца» и «Нашего человека в Гаване» (кстати, именно с них и началось массовое знакомство советской читающей публики с творчеством писателя), Грин всецело посвятил себя путешествиям. Однако и в разъездах он продолжал работать.

«Мне нравится писать после завтрака и править свои тексты, расхрабрившись от выпитого за добрым ужином». Грин был трудолюбив и упорен и постоянно стремился к совершенству.

Порой он надолго откладывал в сторону или навсегда забрасывал уже без пяти минут завершенное произведение, если оно внезапно переставало ему нравиться.

Достигнув писательского успеха в 1950–1960-е годы, по выходе «Тихого американца» и «Нашего человека в Гаване», Грин всецело посвятил себя путешествиям

Он считал себя подлинным художником слова, однако в иные часы мог посетовать на отсутствие у себя творческого дара, который поневоле приходится заменять прилежанием.

Хотя и с прилежанием дело обстояло не так просто. Отвечая однажды на вопрос, принадлежит ли он к людям, работающим с девяти утра до шести вечера, Грин заметил, что работает с девяти до четверти одиннадцатого.

Долгая и успешная карьера профессионального беллетриста принесла Грину славу и деньги.

Популярностью своей он не упивался, неизменно предпочитая держаться несколько в тени, а вот богатство пришлось ему по вкусу: писателю нравилось хорошо жить и, не в последнюю очередь, вкушать изысканные яства и пить дорогие вина.

Рассуждая о так называемых муках творчества, Грин признался, что труднее всего ему пришлось при создании романа «Почетный консул»(1973), тогда как «Путешествие с тетушкой» (1969), напротив, оказалось единственной книгой, которую он написал, наслаждаясь самим процессом сочинительства.

Поздние произведения Грина не снискали ему новых лавров. «Почетный консул» «Человеческий фактор» (1978) и последующие были встречены прохладно и в лучшем случае противоречиво.

Да и впрямь, Грин не то чтобы исписался, но как минимум начал повторяться. К тому же, стрелка литературного компаса в 1970–1980-е указывала на «Сложно», и более чем непростой Грин, пожалуй, начал выглядеть простоватым…

(В наши дни с их модой на «неслыханную простоту» и на «чтение в метро» это звучит странно, но тогда, двадцать-тридцать лет назад, и в метро читали Борхеса, Фриша и Голдинга.)

Впрочем, к тому времени Грин давно уже научился философски относиться к литературным успехам и неудачам. Склоняя повинную голову перед читателями, сохраняющими верность стареющему мэтру, он еще в 1971 году сказал: «Поражения и провалы поджидают нас повсюду, не правда ли; в том числе и на куда более важных поприщах, чем писательство. Я имею в виду человеческие взаимоотношения, и тому подобное».

Грин умер 3 апреля 1991 года в больнице La Providence на курорте Веве в Швейцарии от заболевания крови

Улицы Грина (бывшей Колониальной) http://vz.ru/columns/2008/8/17/197483.html в Лондоне нет. В английской школе его романы рекомендуют лишь в качестве внеклассного чтения.

На девятый день после кончины писателя (когда душа, завершив ознакомительное пребывание в раю, во второй раз предстает перед Господом – с тем, чтобы на ближайший тридцать один день отправиться на «стажировку» в ад) ему не додумались присудить многотысячефунтовой премии The Big Book.

Правда, и Норман Шерри остался без литературных наград.

А вот сын писателя – Фрэнсис Грин – долгие годы был анонимным (и единственным) спонсором «Малого Букера», присуждавшегося в нашей стране.

Когда Грина хотят принизить, его сравнивают с Мориаком и с Моруа. Когда хотят возвеличить – с Достоевским, а то и с Толстым.

Мы постарались быть объективными.