Игорь Манцов: Назло рекордам

«Фландрия» идет по 39 рублей. Но даже и по 39 рублей идет плоховато, не идет.

Десятки симпатичных коробочек – большая часть и без того, думаю, невеликого тиража. Задумав впоследствии раздарить друзьям, прикупаю несколько штук. На кассе не понимают и даже в чем-то подозревают. Терплю.

Терплю, а попутно припоминаю, что российские кинокритики обижались: победитель прошлогоднего Каннского фестиваля, румынский фильм «Четыре месяца, три недели и два дня», – тоже был востребован лишь в Европе, однако не возбудил ни наших прокатчиков, ни нашего зрителя.

Психически нормальный человек моментально соображал: раз ругают и те, и эти, в сущности, близнецы-братья, значит, имеет смысл принимать Жана Луковича близко к сердцу

Да что говорить, практически все лауреаты Берлина, Венеции, Канн, Локарно, попадая на российский рынок, третируются. Киноманы высокомерно морщатся: «Я бы подобному г… не дал даже утешительной шоколадки».

Самое смешное, всякий европейский кинофорум наша периодическая печать и наши интеллектуалы обсасывают в деталях. Спорт сегодня в фаворе. Поболеть – типа модно. Попотеть самому – это фигушки. Кинофестиваль поэтому понимают как суррогатное спортивное мероприятие: «Кто победил?!.. А второе место?.. А лучшие роли?» И вот когда фильмы-победители таки добираются до наших хлебосольных равнин, выясняется, что смотреть их и незачем, и некому. Чемпионы обнародованы, но тем самым поставлены под сомнение. По большей части осмеяны и оплеваны.

39 рублей в базарный день, да и то: «даром не нужно», «лучше холодного пивка».

«Кто победил?!» – вопрос о власти. Вопрос о смыслах, к сожалению, до сих пор не стоит. Утешаются тем, что «все ясно» с 17-м годом. Универсальные смыслы автоматически выводятся из единственного тезиса: «Большевики – засланная нелюдь». Вероятно, так, но вытекает отсюда мало чего актуального. Мне, кстати, интереснее поговорить о годе 68-ом.

Вознамерился отметить 40-летие легендарного мая, пересмотрев старинную ленту Годара «2 или 3 вещи, которые я знаю о ней». Сделана годом раньше, в 67-м, однако объясняет многое. Приобрел в том же самом магазине, но за другие деньги, за большие. Деньги – индикатор. Годара, получается, смотреть престижно. Никто ничего не понимает, все, однако, ощущают терпкий привкус эксперимента. Одна киноманка так прямо и написала: «Припадаю к роднику. Непонятно, загадочно. Буду смотреть столько раз, сколько потребуется. Покуда не разберусь». Но, может быть, россиянам стоило помучиться и с Брюно Дюмоном тоже?

Кстати, предлагаю помучиться еще и с лауреатом Канна–2008, французом Лораном Канте. Не успел человек безоговорочно победить, как донеслись первые «фи» тутошних знатоков, дескать, «социалка», дескать, «про школьников», и, дескать, «мы этого выше». Мы, что называется, читали «беккета и кафку».

Лоран Канте, замечу, снимает давно и в высшей степени хорошо. Скажем, в журнале «Новый мир» №4 за 2004 год я описывал плохо замеченную у нас картину «Тайм-аут» в выражениях «Абсолютный шедевр Лорана Канте». Перепроверьте!

Теперь выдающийся мастер экранных искусств закономерно получает главную европейскую награду. Что с того? Тутошних уже тошнит. Как не знали человека, так и не хотят. Видимо, через год доведется приобрести на подарки друзьям стопочку новехоньких, не востребованных россиянами дисков Канте. Рублей по 39, по 38.

Вообще говоря, наш киноман – особая статья. Изображает ценителя, но после-то выясняется, что по-настоящему, искренне любит только «Белое солнце пустыни» и какого-нибудь «Штирлица».

Реклама к фильму Годара «2 или 3 вещи, которые я знаю о ней» (фото: mediamovies.ru)

Кстати, а почему в России все-таки возник культ Жана Луковича Годара? Думаю, потому, что в 60–70-е западных леваков (точнее, тех, кого получалось в «леваки» записать) охаивали и партия с агитпропом, и свободолюбивая, антисоветски настроенная интеллигенция, включая крупных художников. Пафос «наших честных» был, видимо, таков: западные леваки ноют по мелочам и не ведают о подлинных масштабах страданий; зовут к социальной справедливости, а ведь мы, типа, знаем, чем такие призывы заканчиваются. Короче, «сравните ваш показушный 68-ой с нашим беспрецедентным 17-м».

Психически нормальный человек моментально соображал: раз ругают и те, и эти, в сущности, близнецы-братья, значит, имеет смысл принимать Жана Луковича близко к сердцу. Опять же, терпкий привкус эксперимента…

«2 или 3 вещи, которые я знаю о ней» – картина не заумная, но прозрачная и по-хорошему логичная. Ее актуальность велика даже 41 год спустя. Название саркастически обыгрывает базовые формулы эпохи потребления: «10 вещей, которые вам нужно знать о сексе», «20 книг, которые вы обязаны прочитать», «30 аксессуаров, которые должны быть в вашем гардеробе»…

Мир, где все посчитано-учтено и в котором «бабло побеждает зло», – огромная проблема. Россия настолько травмирована своими 17-м и 41-м годами, что до сих пор не желает признавать катастрофический характер постиндустриального миропорядка. Многим в России кажется, что главное – преодолеть наследие коммунизма и отстоять завоевания Великой Отечественной. Остальное – приложится. А вот нет.

Еще в 1967-м Годар предъявляет жуткую новую реальность: «воображаемое» начинает полностью замещать «реальность». Один из персонажей замечает: «Если вам не хватает денег на наркотики, купите себе цветной телевизор». Смешно.

А то нас беспрестанно пугают наркотрафиками с наркодилерами и при этом ставят в пример витийствующих по ящикам медийных людей. Бр-р-р.

Другой персонаж: «Вероятно, я смешиваю реальность с мыслью». Третий: «Больше нет необходимости ждать реальных событий для того, чтобы фотографировать или убивать людей».

Кажется, я писал об этом в предыдущей колонке: термины и ярлыки прежнего времени перестают что-либо означать. «Капитализм», «социализм»… Годар предъявляет один из пригородов Парижа. Эта самая «местность» по-французски – женского рода. Название, таким образом, отсылает не столько к героине Марины Влади, сколько к некоей безликой, межеумочной территории, которая не является ни городом, ни деревней, но – чем-то совершенно новым и жутким.

В то время как многочисленные персонажи фильма вываливают в наши ушные раковины килотонны книжно-медийной бессмыслицы, экран предъявляет экскаваторы и дорожные машины, которые неизменно что-то рыхлят или копают. Земля дыбом, нелепые коробки; разлитая промеж экскаваторов и коробок тоска. Молодая девушка признается в том, что бывает в Париже не чаще, чем пару раз в месяц.

Номинально девушка живет в одном из парижских районов, но при этом парижанкой себя не ощущает. Где же теперь Париж? Куда делся классический буржуазный Город?! Париж – исчезает.

«2 или 3 вещи», которые достоверно знает о своем городе автор, это унизительно мало. Ведь рекламные слоганы обещают и ему, и нам «10 вещей», «100 вещей», «тыщщу баксов», «миллион операций в секунду». Здесь же неуверенное, неопределенное «2–3».

Очень хорошо. Виртуозная работа с концептом. Гений, поэт.

Сейчас я обитаю ровно в четырех остановках метро от Невского проспекта. Давно отстроенный питерский спальный район. Сказать, что эта загадочная «местность» – аналог той, которая элегантно предъявлена Годаром, значит не сказать ничего. Калька!

И эта «местность» – другой классический Город, Санкт-Петербург? Город, с позволения сказать, трех революций?!

Врете, город четырех революций, включая постиндустриальную мутацию 60-х, о которой с ужасом, а отнюдь не с восторгом, рассказывает Годар и которой, несмотря на все усилия идеологического отдела ЦК КПСС, страна так и не избежала.

Мне кажется, это принципиальный вопрос: 1991 год в России – реванш за революцию 17-го или же запоздалое пришествие революции 68-го? Думаю, все-таки второе.

Разница с Европой, однако, есть. Местечковый российский фастфуд «Блин-дональдс», расположенный прямо под моими окнами, завлекает чудовищными плакатами с призывом «Выбери свой квадрососисон!» Сначала-то я искренне посмеивался, но после подумал, что здесь явно не обошлось без грязных намеков. Грамотные иронисты, коих у нас много, – оттягиваются.

Завершая, выскажу слова благодарности в адрес упомянутых выше европейских кинофестивалей. Из года в год оставляя наших кинематографистов за бортом основных конкурсных программ, Берлин, Венеция и Канн делают исключительно полезное дело. Экономические, спортивные или эстрадные победы создают иллюзию благополучия. Между тем, в так называемую постиндустриальную эпоху развивается единственно тот, кто производит незамыленную образность. Антиинтеллектуальный позор, который уже не первое десятилетие изготовляется продавшимися золотому тельцу российскими мастерами искусств, представляет исключительно этнографический интерес: «Племя мумба-юмба на марше в свое корпоративное светлое будущее».

Нас снова оставили за бортом? Значит, пришла пора шевелить не только ножками-клюшками, но еще и мозгами.