Андрей Архангельский: Без присмотра

Власть в России традиционно и берут, и держатся за нее очень жестко: такая уж страна. Ставки всегда велики. В России власть – это всё.

Поэтому правителям – не до этики.

По самой своей природе власть в России нуждается в некоем этическом противовесе, который бы уравновешивал ее прагматичность, тотальность и внеэтичность. На массовом уровне роль противовеса традиционно выполняет интеллигенция (ее истеричность пропорциональна каменному равнодушию власти); на высших уровнях – духовный наставник, совесть нации или же, напротив, непримиримый оппонент, с которым, однако, нельзя не считаться. В этой роли чаще всего оказывается писатель.

«Это было не только в России. Но в России при отсутствии политических свобод наша литература всегда играла роль политического рупора. И поэтому роль художника в качестве нравственной подпорки монарха в России еще более значима», − пишет Соломон Волков в недавно вышедшей книге «История русской культуры ХХ века».

Нельзя найти этического советчика власти, который самой власти при этом беспрекословно подчиняется

Сами слова «духовный наставник» или «совесть нации» как бы подчеркивают исключительность такого явления – однако же российская история в этом смысле демонстрирует подозрительное постоянство на протяжении последних 200 лет. В течение всего этого времени дуэт «власть и писатель» в России все время воспроизводится: царь и Карамзин, генсек и Горький, президент и Солженицын… В каком-то смысле сцепка эта неизбежна и является не случайностью, а естественным следствием природы власти в России. Почему?

Заметим этот термин Волкова: «нравственная подпорка монарха». Это можно объяснить и так: верховная власть в России всегда страдает этическим малокровием, причем болезнь эта передается от царей к генсекам, и т. д. Власть в России не способна одновременно воплощать и этику, и волю. Он всегда воплощает волю – и потому нравственная «недостаточность» преследует русских лидеров еще со времен Киевской Руси.

…Пик этой традиции – союза власти и писателя − пришелся на отношения между Горьким и Сталиным. Ни до, ни после писатель в России не был фигурой столь влиятельной. У нас до сих пор считается, что Сталин руками Горького окончательно закабалил писателей – после исторического съезда в 1934 году, загнавшего всех пишущих в один идеологический колхоз. Однако учитывая особую кровожадность режима в отношении интеллигенции, можно сказать и так: в 34-м Горький спас тысячи литераторов от вполне реального физического уничтожения – именно тем, что легитимизировал, узаконил интеллигентскую прослойку в СССР, установив хоть какие-то правила игры между творцами и всесильной властью.

С другой стороны, как выяснилось позже, Горький невольно заложил ту еще бомбу в идеологический фундамент. Благодаря выведенному при содействии Горького понятию-суррогату − «советский писатель» (критик, художник) − недавний союзник власти (при менее зверском режиме и при собственном желании) с легкостью трансформировался в антипода, в диссидента. Для примера можно привести Александра Галича, ранее вполне успешного советского драматурга, или Солженицына, бывшего до 1965−66 года именно советским писателем – ему даже собирались дать Ленинскую премию.

Советы Горького вождю выходили и за пределы культуры, и Сталин, вне всякого сомнения, к ним прислушивался, утверждает тот же Волков. Именно благодаря Горькому СССР примкнул к антифашистскому движению в 30-е годы (а затем его и возглавил).

Парадоксальным образом то, что делало в глазах Сталина Горького привлекательным (его независимость и международный авторитет), его же и погубило. В силу своего властолюбия Сталин, который не терпел равного себе в чем бы то ни было, не мог принять простой вещи: нельзя найти этического советчика власти, который самой власти при этом беспрекословно подчиняется. Это невозможно − как нельзя одновременно и ехать на лошади, и быть лошадью. Накануне массовых репрессий, в 1936 году, Горький скоропостижно умирает, и в результате до начала 60-х годов в стране не было литературного и общественного авторитета, равного власти. Был, правда, Шолохов, который мог говорить вождю жесткие вещи (вспомним его письма Сталину о голоде и разгуле террора в Вёшенском районе), но едва ли Шолохов мог что-либо советовать Сталину.

Это была уже совсем другая категория отношений.

Горький невольно заложил ту еще бомбу в идеологический фундамент (фото: hrono.info)

Солженицын возобновил эту традиционную связку – «писатель и власть», но принципиально по-другому: он стал этическим оппонентом власти, ее последовательным критиком. Символично, что Солженицына на эту роль исторгло само воплощение зла, ГУЛАГ − главная этическая рана России.

Солженицына советская власть боялась даже не потому, что он предлагал нечто либеральное (отказаться от цензуры, приняться за возрождение России и пр.), – решилась же она сама на ослабление цензуры после 85 года, когда ей это показалось нужным. Власть более всего отпугивала активность Солженицына и его интонация равного (один тон чего стоит! – «Письмо вождям Советского Союза», безо всяких «глубокоуважаемый» и «досточтимый»); советы непривычно, вызывающе независимого человека. В 70-е годы, однако, власть уже не может не считаться с существованием Солженицына, потому что после выхода «Архипелага» историю творил он, а не власть, которая лишь вяло сопротивлялась ходу истории.

Солженицын был в этой роли этического оппонента власти почти 20 лет; с середины 90-х годов, по возвращении в Россию, он стал уже этическим мерилом самой власти, ее зеркалом. Сейчас не место разбирать его исторические и социальные воззрения, его представления об идеальном устройстве России. Другие литераторы − конечно же, более либеральные – смело критиковали его взгляды. Но из писателей Солженицын единственный имел программу, цельное представление о будущем России и предлагал ряд этических оснований к этому, а у его многочисленных оппонентов и намека на собственную программу не было. Конечно, это очень удобно: самому «быть свободным от политики» (а стало быть, и от ответственности) писателем, но зато насмешливо или ожесточенно критиковать программу А. И. Не будь, однако, пусть и ортодоксальной позиции Солженицына, они бы не высказали и своей, противоположной точки зрения: такова была его роль – провоцировать, будить, служить точкой отталкивания для всех, поводырем даже для несогласных. Поводырь может ошибаться, но его отличие от остальных в том, что он идет первым. Другие уже имеют возможность выбора: идти за ним либо же следовать собственным путем.

Что же касается стержневого понятия солженицынской этики – жить не по лжи, отказаться лгать лично, каждому – оно по-библейски универсально. И неоспоримо для всякого – независимо от его политических и эстетических взглядов.

Ввиду всего вышеизложенного вопрос «как жить без Солженицына?» – вовсе не фигура речи, не красивая фраза. А действительно насущная проблема, потому что сегодня впервые с конца 1960-х Россия оказалась без такого этического авторитета, который смел ей указывать, смел ее ругать, и чей авторитет был сопоставим с авторитетом верховной власти.

Главный парадокс заключается в том, что вырастить искусственно или «назначить» на эту роль этического спарринг-партнера невозможно. Это должен быть, во-первых, безусловно крупнейший литературный талант, сформировавшийся самостоятельно (обладающий международным авторитетом, признаваемый всеми политическими и социальными слоями в России). Во-вторых, как показывает история, на эту роль подходит лишь человек, закаленный испытаниями − такими, после которых он может бояться разве что божьего гнева, но никак не человеческого.

Сила подбирается подобно силе.

Сегодня такого литературного авторитета, такой личности и такой крупности среди писателей в России нет.

И здесь возникает ряд перепутий.

Возможно, Россия повзрослела настолько, чтобы обходиться уже без такого авторитета. Либералы, например, скажут, что это сугубо тоталитарный комплекс – поиск отца, мессии, что это попытка переложить ответственность на другого (я и сам писал об этом). Возможно, так и есть.

Возможно, что мы действительно более не нуждаемся в таком этическом авторитете, заменой которому сегодня служит институт независимых экспертов, с которыми власть должна, по идее, считаться. Правда, сегодня в России ни одно экспертное сообщество не обладает ни авторитетом, ни независимостью Солженицына.

Но если это так, значит, система нравственного контроля над властью будет иметь совсем другую структуру. Частично сегодня эти функции берет на себя, как ни странно, Интернет: именно там, например, собирались письма в защиту гражданки Тетеркиной или Бахминой. Некий коллективный Солженицын − вместо одной не спящей совести.

По крайне мере, в ряду известных писателей или деятелей культуры таких личностей не предвидится: хотя бы потому, что никто не захотел бы взвалить на себя такую работу. Кроме того, жизнь у нынешних писателей не в пример комфортнее: оно, конечно, хорошо, но такая жизнь – парадокс − не способна породить писателя с задатками борца.

Но, впрочем, почему обязательно литература? Возможно, новый этический авторитет, как и предыдущий, выйдет не из писательской среды, а из какой-то совершенно неожиданной. Может быть, сидит сейчас в Рязани никому не ведомый учитель физики и математики. И чего-то пишет. Для себя. И для всех нас.