Виктор Топоров: Совковый гламур

Роман, кстати, как бы про Ходорковского и выпущен пятидесятитысячным тиражом. - это начало второго абзаца. Далее - все по тексту.

В промежутке между этими значимыми историческими событиями прошел и телесериал «Московская сага» – и, по суровым законам мирного времени, монументальная эпопея тут же была распродана. Пахнуло признанием. Признанием по законам рынка; потому что признанием у элит писатель заручился смолоду и умудрился сберечь его до сих пор, когда вроде бы (причем не раз) сменились и сами элиты.

Решив написать про олигарха – только не про нефтегазового, потому что это банально, а про «редкоземельного», Аксенов изрядно поработал с источниками. Он обзавелся таблицей Менделеева в исходной форме, а старинный приятель из Силиконовой долины подогнал ему список элементов, открытых за последнюю сотню лет.

Ходорковский люб Аксенову не тем, что сидит, а тем, что он выходец из бывшей комсы

Так что Василий Павлович знает слова. Правда, не все. «Ванадий», допустим, знает, а слово «отец» употребляет в звательном падеже, искренне полагая его именительным: «Отче подошел; отче сказал» и т.д. Впрочем, в «сладостный новый стиль» это вполне вписывается.

«Таблица» провела несколько суперсекретных заседаний своих самых редкоземельных элементов. Гурам сказал, что Прокуренция, похоже, собирается возбудить против них дело по прииску «Случайный». Уже начинается опрос свидетелей. Обвиняют руководство «Таблицы» в незаконном пресечении стачки горняков, а также выборов руководства профсоюзов, в нелегитимном поглощении местного отделения компании «Сиб-Минерал», ну и, наконец, в череде убийств многих незапятнанных товарищей, конечно, без указания их криминальных кличек».

То есть от всегдашней личной затейливости Аксенов добавил только Прокуренцию. Да и то – далеко не ко всем компетентным до объедения блюдам.

«Неуклонно агонизирующая плановая индустрия в рамках приватизации рождала то ежедневно лопающиеся пузыри мощного мошенничества, то более-менее устойчивые платформы добычи и сбыта, охраняемые парнями с помповым оружием».

Только не спрашивайте, добывают ли редкоземельные металлы с платформ или еще с чего. Я этого не знаю, а художественный биограф Ходорковского не знает и подавно. Он и слово-то «легитимный» через раз пишет как «лигитимный».

Роман «Редкие земли» представляет собой в некотором роде итоговое произведение. Во всяком случае, здесь действуют (и, в основном, бездействуют, сидя в одной камере с Геном Стратофонтовым и рассказывая ему на сон грядущий похабные случаи из практики личного кобеляжа) персонажи прежних книг Аксенова.

И всех в конце концов освобождают, штурмуя баксами неприступную Бастилию путинизма. Вот только ангелический коктебельский мальчик (из повести 1970 года «Мой дедушка памятник») трагически гибнет. То есть погибает не он (потому что он с тех пор успел вырасти и превратиться в Ходорковского), а его юный сын и двойник, зачатый в жерле вулкана где-то в Габоне.

А почему в Габоне? А почему бы и не в Габоне? Габон здесь точно такой же, как Марокко в почти одноименной повести про апельсины. Экзотика!

Ходорковский люб Аксенову (как, помните, был когда-то люб казакам Борис Березовский) не тем, что сидит, а тем, что он выходец из бывшей комсы. К комсе у писателя отношение трепетное – он и сам удивляется, хотя удивляться тут нечему. Из комсы вышли два главных героя нашего времени: олигарх и силовик. Олигарх (вернее, его предшественник – ровесник или младший сверстник Аксенова) фарцевал и, увы, стучал – а стучал он, понятно, будущему силовику. Который уже тогда крышевал фарцовщика по полной программе и, мягко говоря, небезвозмездно.

Ребята были и впрямь славные: лабали джаз, бухали мартини, клеили телок, зачитывались Аксеновым и корешились с ним же.

В интервью писателя, опубликованном вместе с журнальной версией «Редких земель» в мартовской книжке «Октября», есть поразительное по откровенности (пусть и невольной) признание:
– Возникали различные клубы, например клуб «Интеграл». В нем, помню, проводили дискуссию: «Правомочна ли однопартийная политическая система?»
– Неужели в то время возможно было такое?
– Да. Дискуссия проводилась как театрализованный дивертисмент: оппонентам давались эспадроны, они фехтовали, результаты записывались на доске…

А потом эти ребята решили 7 ноября, в День революции, устроить демонстрацию под флагами разных партий, как тогда, в 17-м году. И они прошли перед трибунами городских властей с анархическим флагом, флагом кадетов, эсеров и так далее. Партийные мужи были в недоумении: «Это что такое?» – «А это наши комсомольцы сделали вот такое костюмированное шествие». Вот в таком духе это все и развивалось (курсив мой. – В.Т.).

Что правда, то правда. Яркий дебют двадцатипятилетнего Аксенова («Коллеги» и сразу вслед за ними «Звездный билет») оказался (свидетельствую как очевидец; мне было тогда лет пятнадцать) прорывом сразу в трех направлениях.

Первое. Это была едва ли не первая молодежная проза периода «оттепели». Первым был Анатолий Кузнецов с «Продолжением легенды», но Аксенов его мгновенно затмил. Целое поколение обрело безошибочно узнаваемый голос.

Второе. Это был пусть и не первый, но полновесный «кукиш в кармане» ненавистной Софье Власьевне (в «человеческое лицо» которой, разумеется, никто не верил): вот в таком духе это все и развивалось.

Третье. Это – внимание! – было уникальное аксеновское ноу-хау: совковый гламур! Верность которому (и, может быть, только ему) писатель пронес сквозь всю некороткую жизнь.

Молодежная проза требовала идеологически правильной расстановки акцентов. Но… «немецкие цензоры – дураки» (Генрих Гейне), а советские – тем более. Софье Власьевне нравились, в общем-то, только те пай-мальчики, у которых были шаловливые пальчики.

Но молодежная проза и манила – гламуром, который тогда назывался, разумеется, по-другому. Аксенов (и остальные «молодежники») осуждал стиляг, мажоров, центровых и всю безобразно разлагающуюся, но хорошо пахнущую золотую молодежь, правильно противопоставляя ей «делателей» – молодых писателей, сценаристов и прочую шелупень, разлагающуюся еще заманчивее; начав, понятно, с молодых врачей – и плавно перейдя к остальным. В 25 лет он понял, что пробиться проще с повестью про нелитературную профессию: первая – колом, зато вторая пройдет соколом, а уж остальные – мелкими пташками.

Институт «кукиша в кармане» принципиально отличался от не сложившегося тогда еще диссидентства (хотя между обоими этими станами происходила перманентная ротация): показать фигу Софье Власьевне следовало так, чтобы она тебя похвалила, лучше всего – премировала, но в любом случае тебе заплатила бы. Могла, правда, и устроить показной разнос – но это лыко тоже шло в строку: недобранное у С.В. с лихвою компенсировала ажитация в обеих столицах, а с какого-то времени – и за бугром.

Гламур же – личный и клановый – обеспечивали Аксенову (как, может быть, никому другому, не исключая даже пресловутых «эстрадных поэтов») щедрые советские гонорары, союзписательские привилегии и, как правило, личное покровительство как бы в шутку фрондирующих «комсомольцев»… Покровительствовавших, кстати, и Николаю Любимову. И Андрею Тарковскому… Плюс бешеная популярность у публики.

Это и был советский гламур – или, если угодно, коммунистический – гламур для своих и за стыдливо прикрытой дверью. Демонстрировать его было нельзя, – а если и писать о нем, то дозированно. Но никакого другого гламура не было (открытки с Ириной Скобцевой или с Натальей Варлей – не в счет; позже, правда, подтянулась Алла Пугачева), а потребность заглянуть в замочную скважину была – и фейс-контроль у скважины (вот вам, кстати, и Ходорковский) осуществлял Аксенов. С излишней по временам суетливостью, но и не без форсу.

Роль, согласимся, для инженера человеческих душ в обществе развитого социализма психологически приемлемая, а вот экзистенциально двусмысленная.

И Аксенов отреагировал адекватно – двусмысленным «сладостным новым стилем» (то есть уходом в полную завиральность), а потом – «Метрополем» и отъездом.

И, уже решившись на эмиграцию и обеспечив себе «стартовые» и «подъемные» скандалом вокруг неподцензурного альманаха, неожиданно написал два в первом приближении прекрасных романа – «Ожог» и «Остров Крым».

Которые (вместе с повестью «Рандеву» и примерно полудюжиной рассказов) представляют собой его Poetische Lizenz, или (как переводится это на русский) право на вольность, и вместе с тем охранную грамоту.

Сбросив молодежную прозу, как змея шкуру (за ненадобностью), выпростав кукиш из широких штанин и бесстрашно предъявив его Софье Власьевне дубликатом бесценного груза (не посадят же его, в самом деле; а на Западе ой как зачтется!), он в обоих романах самозабвенно нырнул в ностальгически-футуристический гламур – и увлек за собой уже не ожидавшего от пятидесятилетнего мэтра такой прыти читателя.

Это было сильно. Это было стильно. Это было запрещено – и продавалось только из-под полы. Позвони дилеру, скажи пароль – и он ближе к полуночи подвезет тамиздатского Аксенова.

А там, на Западе, сказав: «Изюм!», Аксенов благополучно сгинул в небытие. Припал было к источникам, но в траве уже терзался образчик. В Америке был Бродский, в Европе – Некрасов и Синявский; вакансия для грустного бэби нашлась лишь в захудалом вашингтонском университете; русские книги проваливались одна за другой, написанный по-английски «Желток яйца» – тем более; совковый гламур не катил – и гламурщик в конце концов покатил (вернее, принялся наезжать, но все чаще и чаще) обратно, на родину.

Благо, стряслась перестройка – и вообще все, что стряслось.

Зачитывались тогда «Невозвращенцем» аксеновского эпигона Кабакова; а так называемым возвращенцам неистово рукоплескали. В «толстых» журналах, прежде всего, – которые как раз они, возвращенцы, и добили (Аксенов – сначала «Знамя», потом «Октябрь»; Солженицын – едва ли не все остальные).

Но если сочинения большинства возвращенцев были плоски, предвзяты, конъюнктурны, сплошь и рядом просто-напросто посредственны, а других (скажем, вернувшегося только книгами Саши Соколова) – чересчур изысканны, то проза Аксенова оказалась прежде всего нечитабельной. То есть не вычитывалось из нее ничего, кроме упоенного самолюбования, чудовищных самопальных виршей и похвальбы заморскими гаджетами.

Это был все тот же совковый гламур – все та же Алла Пугачева для пятнадцатилетних очкариков, но очкарики уезжали за бугор или устремлялись в олигархи; ни тем, ни другим литературный гид по сладкой, чересчур сладкой жизни уже не требовался.

И Аксенов заговорил о конце романа – о конце и в Америке, и у нас; заговорил даже о политике (правда, путано и невнятно), заговорил – с некоторых пор – о Ходорковском, но все впустую...

Аксенов сник, приуныл, но не повесил пижонские бутсы на гвоздь… Он и на страницах «Редких земель» играет в старческий баскетбол (как друг Найман – со статуями) с девяностолетним французом-профессионалом – и, на пару с ним, легко переигрывает целую команду наглых пятидесятилетних мальчишек.

Однако, будучи, как истинный шестидесятник, не только радикально живуч, но и феноменально удачлив, Аксенов вытащил-таки на пороге семидесятипятилетия новый звездный билет: совковый гламур «Московской саги» выплеснулся на телеэкран, уже несколько лет как захлестнутый гламуром постсовковым; благодаря этому писатель попал в зону издательской востребованности, в зону гарантированной раскупаемости книжной продукции – и, чтобы не подвести гарантов (издатели у нас, кстати, тоже в основном из комсы), принялся вновь строчить роман за романом.

Читать их, разумеется, невозможно; в том числе и просто физически: читателя попеременно одолевают тошнота и зевота. Бывает, накатывают и вместе.

«Ну хватит уж об этом, обо всех этих паравиртуальных, то есть параллельных событиях. Пора вернуться к сугубому реализму, в рамках которого люди занимаются своими регулярными житейскими делами: сидят за компьютерами, копошатся в садах, поддерживают организмы питанием, физическими культурами, горизонтальными возлежаниями в одиночестве или с кем-нибудь, добычей редкоземельных металлов, обработкой оных и дальнейшей продажей, необходимой для уплаты государственных налогов»…

Совет этот (или завет?), фанфаронский, косноязычный и невсамделишный, непросто осилить, но не последовать ему невозможно.