Игорь Манцов: Записки оперного маньяка

Не то чтобы, выходит, захотел, скорее, размечтался. Объяснил приятелю, что возможности оперного певца, а в особенности лирического тенора, безграничны. Тот усомнился: «Врешь. Безграничны возможности рок-идолов. Цоя там, Кинчева, на худой конец Гребенщикова. И даже, извини меня, Макаревич сделает любого оперного певца на раз».

(В те былинные времена в стране если не свирепствовала, то бушевала перестройка и многие увлекались так называемым русским роком.)

Авторитетно возражаю: «Этим бодрячкам доступны только свистульки-малолетки, неоперившиеся соплюшки. А тенор-премьер берет себе любую женщину, и даже самую импозантную». В подтверждение слов повел его на гастрольный спектакль провинциального театра средней руки, ну, допустим, саратовского. Мы опаздываем, мы врываемся в зрительный зал Тульского драмтеатра в тот самый момент, когда действие стремительно набирает обороты.

У нас до сих пор принято считать, что опера – это такая аристократическая избыточность, позавчерашний день. Но Запад-то знает, что опера – основа основ

Давали «Мадам Баттерфляй», а там, кто понимает, с самых первых же минут очень красивые монологи и диалоги, просто очень. В те былинные времена, времена высоких надежд и романтических разговоров, провинциальный народ всей душой стремился к прекрасному, отчего приземлиться опоздавшим нам было решительно некуда. Плюхнулись поэтому на ступеньки, изумленно внимали заслуженному артисту то ли Кабардино-Балкарии, а то ли Карачаево-Черкесии, впрочем русскому.

Артист был по-настоящему хорош. Стать, голос, темперамент – все при нем. Ровно тот самый тенор-премьер, о котором я и рассказывал, которого воображал. Партнерша, тоже заслуженная артистка и тоже, как ни странно, изрядная профессионалка, тянулась за партнером, однако эмоционально не поспевала.

Постепенно, впрочем, раздухарилась, догнала и слилась в экстатическом порыве. Упивалась, подыгрывала, иногда уходила в отрыв сама. И стонала, короче, и взлетала, у-ух.

Сразу после спектакля, на ступеньках, приятель выступил с официальным заявлением: «Ты прав. Тенором быть лучше. Против оперного тенора, да еще из хорошего столичного театра, ни у каких теток аргументов нет». «Именно, ни у каких».
Помолчали. Докурили.

«А знаешь, – говорю, – на спектаклях Сергея Лемешева искусство было такого сорта, овации такого накала, что иные молодые особы, дамы бальзаковского возраста и даже крепкие мужики запросто выпадали из театральных лож». «Насмерть?!» – «История умалчивает. Но важен не результат, важен порыв и важен сам момент забытья». – «Есть упоение в бою, проходили».

Счастливые, молодые, купили вина, которое наконец-то разрешил своим людям дядька Горбачев, и отправились в общагу политехнического института, где нас почему-то уже ждали незнакомые студентки-картежницы, то бишь, конечно, чертежницы.

Через час мы всем кагалом голосили малопонятные, но по-своему обаятельные песни «Иван Бодхихарма склонен видеть деревья там, где мы склонны видеть столбы» и «Группа крови на рукаве, пожелай мне удачи в бою».

Утром, очнувшись в общежитском запустении, в чужой комнате, в чужой, хотя и жаркой, постели, я жестоко посмеялся над своей недавнею мечтой. Саркастично припомнил реплику из одного тонкого, драматичного рассказа Виктора Драгунского: «...но славы Ивана Козловского он не добьется никогда!»

«И никакой славы не добьется, никакой, – бормотал я, одеваясь, – и ничего мне от вас не надо, ничего…»

«От кого это «от вас»? – обиженно поинтересовалась студентка. – Я больше ничего не дам, а с другими разбирайся отдельно».

Выставила, вытолкала. С тех самых пор все идет наперекосяк. За мечту нужно было бороться до конца. Который уже день слушаю MP3 «Jose Carreras and Greatest Divas», укоряю себя: этот – смог.

Спустя без малого 20 лет – вчера – слушаю «Мадам Баттерфляй» в Мариинском театре. О мой любимый Мариинский театр! Жить, спать и умереть где-нибудь под лавкой Мариинского театра!

Хотя общий уровень постановки высок, все, тем не менее, чинно и никто никуда не выпадает, не выбрасывается. Никто, короче, не экзальтирует

Хотя общий уровень постановки высок, все, тем не менее, чинно и никто никуда не выпадает, не выбрасывается. Никто, короче, не экзальтирует. Каждая вторая зрительница непременно вооружена биноклем. Едва появляются артисты, половина тетенек и девочек принимается суетливо подносить бинокли к глазам, мешает слушать. Через несколько тактов вторая половина – их подружки, дочери или матери – норовит вырвать бинокли у половины первой. Чтобы, как говорит один мой приятель, зазырить.

Существует стереотип: женщины любят ушами, а мужчины глазами. Нет, не так. Мужчины стараются действовать по правилам: в опере слушают, в ситуации балета полагаются на зрение. Женщина всегда правила нарушает, но ладно.

Меня восхищает, насколько требовательно работает с оперой Запад! Сегодня в наших магазинчиках можно найти практически любые названия и почти любые постановки, как на CD, так и на DVD. У нас до сих пор принято считать, что опера – это такая аристократическая избыточность, позавчерашний день. Но Запад-то знает, что опера – основа основ.

«Нужно отметить то обстоятельство, что наш язык очень тесно связан с фонетической природой слова. Нашей речи свойственна интонация, и притом в такой степени, что в зависимости от интонации смысл может меняться в самых широких пределах.

Пожалуй, именно благодаря фонетической, интонационной природе естественного языка наша речь обладает собственно эмоциональностью.

Весьма вероятно, что музыка – это лишь усиленная форма выражения интонаций и их импульсов, которые глубоко заложены в нашем речевом поведении.

Особенность музыкального языка проявляется в том, что этот язык, в отличие от естественного языка, свободен от логических структур: он функционирует так же, как функционирует процесс предмышления в языке», – писал дзэн-буддист от математики, ученик академика Колмогорова, выдающийся естествоиспытатель Василий Налимов.
Опера – речевая сгущенка.
Опера – выразительно организованное предмышление.

Недавно кинорежиссер Александр Сокуров поставил в Большом театре «Бориса Годунова». Канал «Культура» подготовил прямую трансляцию премьерного спектакля. Была большая рекламная кампания. Накануне показали содержательную беседу Сокурова со Станиславом Бэлзой: прямо с места событий, со сцены, из-за кулис. Сокуров говорил очевидное, страшноватое: «Серьезную музыку чаще ненавидят, от оперы зачастую шарахаются, как от чумы. Я хочу, чтобы наш человек, случайно оказавшийся возле телеэкрана, именно в этот вечер переменил отношение к оперному искусству».

Я очень болел за Сокурова, и я желал ему успеха. Не знаю, как воспринимался спектакль из зрительного зала. Но телетрансляция выглядела, мягко говоря, неубедительно, кондово. Сокуров и его соратники, видимо, хорошо поработали и со сценографией, и со светом, однако телеэкран предъявил неудобоваримый полумрак. То есть задача «переубедить недоброжелателя» была поставлена, но не была решена.

Для телеэкрана, для широкого зрителя нужно же было постараться отдельно!

Дело не в Сокурове, не в канале «Культура». И постановщику, и театру, и каналу – спасибочки. Несколько десятков энтузиастов не в силах переломить ситуацию. Опера – это демократично и это социокультурная база. Достаточно посмотреть любую западную видеозапись, на DVD или на гениально устроенном французском телеканале Mezzo, чтобы увидеть, с какой готовностью идут западные мастера искусств навстречу обывателю. Опера, балет или симфонический концерт подаются в режиме здорового комфорта, в режиме «интересно, очень интересно», в режиме «вам без этого не прожить».

Не нужно напрягать глаза и вострить уши, чтобы увидеть, чтобы услышать, чтобы прочувствовать. Как говорили циничные, но языкатые коммунисты, «все во имя человека, все на благо человека».

У нас между тем торжествует варварство. Достаточно пять минут послушать фонограмму любого теперешнего кинофильма, чтобы ужаснуться: речь фальшива, а значит, фальшивы нутро персонажей и сюжет. Успех «Моей прекрасной няни» на 90% определяется тем, что грамотные режиссеры правильно организовали речевое взаимодействие персонажей. «Прекрасная няня» – это, если угодно, суррогатная комическая опера.

Образцово слышит Кира Муратова. Точка сборки всех ее картин, начиная с «Коротких встреч», – ушная раковина. В этом парадокс и в этом чудо. Муратова обладает абсолютным слухом и уникальным темпоритмическим чутьем. Муратова «видит» во вторую очередь. Вначале она осознает, каким образом тот или иной ее персонаж звучит. Речь персонажа – это проекция его внутреннего мира, его предмышление. Потом Муратова бережно, органично подцепляет речь одного героя к речам другого и третьего. Ровно таким же образом делает художественный образ и всякий вменяемый оперный композитор. Так Пуччини делает Пинкертона с Баттерфляй.

(Пересмотреть Муратову, упирая на акустику, интонирование; перетолковать в терминах речевого поведения; переосмыслить в параметрах оперной эстетики.)

«Не важно, о чем идет речь, о музыке или о слове, – писал великий оперный режиссер Вальтер Фельзенштейн, – в любом случае образы должны рождаться непосредственно из ситуации. При этом следует без устали спрашивать себя: могу ли я это просто сказать или я обязательно должен петь?»

Итак, ситуация принудительно диктует, обязывает. Пламенно-пылкого тенора из меня так и не получилось. Пришлось переквалифицироваться в брюзгу.
«Пан или пропал?!»
Пан – настолько неприлично, немыслимо, что лучше уже пропал.

(Не лучше, но что делать, что делать…)