Павел Руднев: Немного о финском гуманизме

Два года подряд в Тампере дают почву для анализа финской «театральной ориентации». В финском театре есть особый жанр, который можно было бы назвать народным, судя по восторгу зала, принимающего каждую актерскую шутку.

В этом случае обычно мы читаем в релизе что-нибудь совершенно угнетающее, неблагополучное. Это спектакли, как правило, про энтропию провинциальной страны и чувство тотального одиночества, про безработицу и социальную угнетенность, про мытарства различных меньшинств (к примеру, спектакль «Охотник на уток» Пирко Сайсио о буднях финских чернокожих лесбиянок и гомосексуалистов, исполняемый четырьмя чернокожими финскими артистами) и суицидальные настроения.

Особая прелесть фестиваля в Тампере – театральная возбужденность президента Финляндии Тарьи Халонен

Здесь, как правило, в основу берется документальный материал, исповеди неудачников и лузеров, и текст спектакля сочиняется всей труппой. А на поверку выходит, что социально неблагополучный спектакль вызывает не чувство угнетенности, а веселый, солидарный смех аудитории, которая не желает загонять себя в ловушку уныния.

Такому обстоятельству российскому театру нужно было бы поучиться. У нас ведь две крайности. Или вообще в театр не пускают ничего социального, ничего сиюминутного, ничего негламурного, несчастного, убогого, тяжелого. Либо на фоне неблагополучия разводят трагичнейшую вязкую густоту, упаднические настроения, сплин, порождая в аудитории чувство страха и неуверенности с элементами душевного насилия.

В Финляндии же такие спектакли («Коккола» Леи Клемолы, которая была представлена на фестивале «Новая драма – 2005», «Три сестры» Кристиана Смедса, о которых мы писали в прошлом году, и нынешние спектакли Эсы Лескинен и Мики Мильяхо «Под хельсинкским небом. Сказка ветреного города» или «Паника» того же Мики Мильяхо) делаются как бы под народный лубок.

Герои таких спектаклей – простые люди в амплуа клоунов, социальные маски, гипертрофированные типажи, герои Хармса, если бы финны знали, кто такой Хармс. Не страданием своим, не слезами своими берут они зал, а нарочитым артистизмом, умело скроенным гротеском, который бьет посильнее.

Карикатура всегда действенней, чем репортаж с места событий. А реалистическая карикатура – тем более. Познавая мир своих героев в жанре вербатим, финны преобразовывают картину действительности до сгущенного вкуса театральности, шаржируют героев, вытачивая из них дух типажности.

Особая прелесть фестиваля в Тампере – театральная возбужденность президента Финляндии Тарьи Халонен (фото REUTERS)

Авторы спектакля «Под хельсинским небом» совершенно справедливо вспоминают слова Бертольда Брехта: «Хорошая пьеса – это когда ты, говоря об одном человеке, говоришь о всех сразу». Это чувство причастности, чувство локтя, которое ты с благодарностью встречаешь в финских спектаклях, – самое дорогое. Финны словно бы оберегают свои проблемы, берут их в полон своей заботы.

Что может быть ужаснее случая, рассказанного Аки Каурисмяки в фильме «Человек без прошлого», – человек теряет память? И что может быть нежней и человечней, чем этот фильм? Таков же и театральный опыт: в моде ласковый социальный спектакль – про несчастливых, беспомощных дураков – дураков, конечно, но таких «наших», таких родных, таких нуждающихся в заботе.

Эта гуманистическая идеология финского социального театра – опыт, который должен пригодиться в нашем культурном контексте. О социальном неблагополучии можно ставить комедии, расставаясь со смехом с пережитками прошлой непутевой жизни. Не только можно, но и нужно. Израненное сердце недейственно, оно способно только на жалость, а эти спектакли взвывают не жалеть, а действовать. Чей-то печальный опыт жизни – это просто чей-то печальный опыт, который никому больше не стоит повторять.

Особая прелесть фестиваля в Тампере – театральная возбужденность президента Финляндии Тарьи Халонен. Эта рискованная женщина ходит с критиками и гостями фестиваля вместе, отсматривая по три-четыре постановки в день. Ну бывает так – президент любит театр. Говорят, в этом году даже были отложены переговоры с королем Иордании по причине театрального бума. Пусть король подождет.

Президент страны в театре (разумеется, без холуйской охраны, в окружении трех-четырех родственников и приближенных) кому-то покажется здоровым явлением, кому-то странным, неправильным, а кто-то задумается над парадоксами власти. Президент страны ходит на спектакли, где актеры говорят о социальном неблагополучии некоторых групп населения Финляндии.

Казалось бы, следовало бы президента похвалить за такую потребность узнать «глас народа». Но на самом деле и странные вещи в таком поведении тоже есть. Это как Михаил Швыдкой на экране развлекательного телевидения в роли телеведущего: хочется спросить, а все ли так хорошо у нас в стране с культурой, если замминистра изволит развлекать публику сам. Так и здесь: президент тратит свое время на просмотр спектаклей о неблагополучии вместо того, чтобы его ликвидировать.

Не думаю, что имеет смысл здесь вновь напоминать и указывать на протестантскую этику, породившую так или иначе подобное отношение к жизни, труду и житейским невзгодам. В любом случае, совершенно ясно, что финское искусство, адресованное народу, помогает невзгоды переносить с веселым сердцем; театр выполняет здесь полезную терапевтическую функцию. Если ты в беде, ты не один.

Отношение к человеку, умение любить сегодняшний день и ассоциировать себя с реальностью, а не с прошлым, «когда деревья были молодыми», – эти постулаты легко продемонстрировать на примере удивительной модернистской церкви Калева, которая была построена в 1966 году в спальном районе Тампере.

На холме обычная жилая постройка: окна, кирпич. Наверху нечто стилизованное под крест, не сразу различимое, внутри которого скрываются колокола. Дом с высоты птичьего полета выглядит как рыба – символ Иисуса; огромный барабан-цилиндр внутри и аппендикс в виде рыбьего хвоста. Церковь сделана таким образом, чтобы ничто не содержало в ней церковного, елейного.

Здесь не стенают и не скорбят, не бьются головой о каменный пол, здесь мысли упираются головою в небо, здесь учатся жить. Дом молитвы должен быть прост и аскетичен. Внутри стрельчатые арки, уходящие в вышину на размер пяти-семиэтажного дома, вместо алтаря – сделанная из дерева композиция «Трость надломленная», процветший посох.

Церковь сделана неприукрашенной, скупой, суровой – здесь только одни беспримесные материалы: дерево белой березы, цемент, стекло. В прорезях барабана стекольные «закладки» – самый важный элемент: молящийся в храме видит окружающую нас действительность. Природу, свои же дома, людей на улице, автомобили на асфальте. Реальность не отдаляется от нас, она даже в мыслях о Боге с нами.

Это церковь, развернутая на современного человека. Церковь, которая заставляет ориентироваться на «здешность», на чувство тождественности христианских заветов, символики и истории и человека сегодняшнего дня. Мир, развернутый к современному человеку. И театр – тоже.

Другую грань гуманизма демонстрирует нам еще один любопытный финский спектакль Национального театра. В проекте Юкки Рантанена «Склад», сделанном с исключительным чувством детального реализма, рассказывается история складских рабочих на хранилище магазина красок.

Именитый финский прозаик Арто Салминен, умерший за несколько недель до премьеры, говорил о своей пьесе так: «На складе ты – низший из низших. Здесь нет цветов. Солнце не светит. Низы общества копошатся на складе».

Швейцарский спектакль Штефана Кеги «Мнемопарк» переехал в Тампере сразу после успеха на Авиньонском фестивале (www.teatterikesa.fi)

Главный герой оказывается втянут в преступную группировку, сбывающую товар налево, через черный ход склада. При расследовании подозрение падает не на него, а на ни в чем не повинного приятеля. Главный герой покрывает это преступление, более того, работница склада путем шантажа принуждает главного героя к женитьбе (она уже беременна) взамен на молчание.

Характерен финал этой истории, где разворачивается житейская философия, знакомая по киноэпосу «Унесенные ветром». В пространстве хеппи-энда нам доказывают, что тихая семейная радость, радость обретения ребенка, семейный комфорт гораздо выше любых нравственных потерь.

Семейное счастье покрывает преступление рабочего, который, вероятно, как доказывали адвокаты конца XIX века в России, «пошел на преступление, потому что быт заел». Поощряйте рабочих, и они будут честны. Уничтожьте склады, замените грузчиков машинами, растопчите низкооплачиваемый, унижающий достоинство труд, и человек станет нравственней. Но более всего поощряйте семью – место, где покрываются любые преступления против совести.

Видимо, так рассуждают финны, иначе странно в такой истории видеть счастливый финал, где головы мужа и жены с коляской посыпают блаженным снегом. Такой парадоксальный взгляд на вещи и вместе с тем еще одна немаловажная грань протестантского гуманизма.

Швейцарский спектакль Штефана Кеги «Мнемопарк» переехал в Тампере сразу после успеха на Авиньонском фестивале, где доказывал, согласно программе, что границы театра можно раздвинуть. Здесь настолько безупречна идея, предыстория и способ взаимодействия с аудиторией, что, в сущности, успеха невозможно было не сыскать. «Больше всего на свете я люблю стариков и детей», – сентиментально говорил Штирлиц влюбленной в него Габи. «Мнемопарк» эти любови соединяет вместе, открывая в зрителе любопытство ребенка, а в стариках-актерах показывая детскую наивную душу.

Четверо 80-летних стариков-энтузиастов из города Базеля соорудили действующую 37-метровую копию железнодорожного пути (1 к 87, объясняют актеры принципы масштабирования, и получается, что модельщики восстановили в мельчайших подробностях почти три с половиной километра дороги с участками метровой близости по ту и другую сторону рельс).

Мастерски владея повсеместно расставленными мини-камерами (одна из них прикреплена к локомотиву поезда), старики рассказывают и показывают всю свою жизнь в маленьком скромном городке в Альпах.

О том, как зовут коров и сколько в Швейцарии бройлеров. О том, кто в каком доме живет. О том, как пережили Вторую мировую войну. О великолепном банке бычачьей спермы в Базеле. О том, что в Швейцарии молочные реки и кисельные берега (поезд в этот момент едет внутри горы, выложенной нарезкой из копченой колбасы, карбоната и бекона). О том, как пакистанский террорист взорвал нефтеналивную станцию. О том, где огороды и что на них выращивают, а где кладбище и кто там похоронен. О том, как Болливуд в городе снимал индийское кино. А также параллельно о том, как делался этот изумительный макет.

Путешествие по городу складывается в сложно смонтированную киноленту, «нарезаемую» и озвучиваемую на твоих глазах. Зритель одновременно живет в трех мирах: во-первых, в видеопространстве, которое порой похоже на реальность (все знают, что до эпохи веб-дизайна именно так кино и снимали – с помощью кукольного мультфильма), во-вторых, воспринимая глазом мельчайшие детали съемки, и в-третьих, наблюдая, как делается это кино – руками увлеченных стариков.

Первые кадры видеофильма вообще фантастичны: мы видим движение паровоза по всем 37 метрам, и через промежутки то слева, то справа камера наезжает на склонившиеся над полотном головы стариков, которые в таком масштабировании выглядят как голова из оперы «Руслан и Людмила».

Документальная и гуманитарная ценность этого проекта бесспорна, очевидна. Это суперчеловечный спектакль, идущий наперекор ситуации «тотального омоложения» европейского театра. «Мнемопарк» не только обнажает в зрителе душу ребенка, наслаждающегося миниатюрной и движущейся игрушкой, всеобщей мечтой, он ставит перед зрителем зеркало, погружая в мир своей памяти, своего милосердия. И своей юности, своего вечного возвращения к истокам, к «малой родине», где «гонял по крышам голубей, а вот на этом перекрестке с любовью встретился своей». Одним словом, занимательное человекоориентированное краеведение.

Идея Штефана Кеги идет, наверное, глубже, становится более трагичной, чем можно ожидать. Область памяти, стариковские воспоминания – кукольны, в прямом и переносном смысле мелочны. На них можно смотреть под микроскопом, бесконечно увеличивая масштаб восприятия. Более крупные детали мы замечаем чаще, мы говорим о них чаще. Но значит ли это, что эти более крупные вещи более достойны внимания? Область памяти – удел микромира.

В «Мнемопарке» тоскуют по старой доброй Европе, совсем не бюргерской, а тихой, задумчивой, местечковой, не сотрясаемой историческими катаклизмами, там, где даже взрыв пакистанского беженца воспринимается не значительней, чем потасовка дворовых мальчишек. Мир миниатюрной хрупкой красоты, мир, которого уже никогда не будет на земле. Мир покоя.

Эти ценности для режиссера сколь величественны, столь и заповедны, занесены в исчезающий вид. Аграрная модель действительности уступила индустриальной. Маленькие города сужаются, большие – растут. Больше такой миниатюрной, кукольной Европы не будет. Но все равно так или иначе эти старики доказывают, что свою «планету» ты всегда можешь сделать сам, как в миниатюре, так и в правильном масштабе.

Одним из самых завораживающих и отталкивающих зрелищ был немецкий спектакль Криса Кондека «Dead Cat Bounce» (www.teatterikesa.fi)

Одним из самых завораживающих и отталкивающих зрелищ и одновременно впечатлением совершенно нетеатрального свойства был немецкий спектакль Криса Кондека «Dead Cat Bounce».

Он отличился исключительным отсутствием привычных театральных свойств – недостатком актерского обаяния, таланта, рискованности, эффектности, идеологического напряжения. Если смыслы и наращивались, то только вхолостую. В чем же прелесть спектакля, в котором ничего артистичного не было, имело бы смысл спросить. А как раз в том, что отсутствие театральности как таковой – это и есть художественная провокация лукавых и на самом деле очень злых немцев.

Входишь в зал и видишь офисное пространство – несколько столов с оргтехникой, светящиеся яблоки макинтошевских ноутбуков, паутины сетевых кабелей. На видеоэкране – интернет-страница с графиком, на доске слева подвешены мини-доски, где мелом поспешно написаны цифры. Еще на одном столике – электронные часы (в качестве таковых используется, кстати, советская техника, обозначена модель – «Электроника-7»). На этих часах – нью-йоркское время, половина третьего дня. В то время как в Тампере играется вечерний спектакль, в Нью-Йорке остается полтора часа до закрытия биржи.

Актеры объявляют, что деньги, полученные за билеты, они вкладывают в дело и гарантируют, что за полтора часа «добьются хотя бы 1% прибыли, иначе ваши как всегда завышенные надежды на немецкий театр не оправдаются». Полученные проценты актеры обещают раздать зрителям. Также зрителям предлагается поучаствовать в процессе продажи-покупки, давать советы актерам, чем финский зритель пользуется.

Действие спектакля сосредоточено вокруг продажи и покупки акций через Интернет, падений и роста индексов, перепродаж и графиков продвижения цен. В какие-то моменты действие прерывается видеофрагментами, поясняющими принципы действия финансовой системы, терминологию биржи; в какой-то момент актеры начинают намеренно приземленно и бытово рассказывать нам о самых ярких случаях обвалов и подъемов финансового рынка.

Вы пришли на спектакль, а попали в пункт продаж и на акцию «делания денег» через Интернет умелыми людьми. В этом и состоит вопиющая провокация немцев. Театр может быть интересен людям даже в тот момент, когда на сцене нет ни одного театрального атрибута. Азарт сильнее эстетического чувства. Бюргерские интересы пересиливают духовные интересы. Деньги выигрышней любого театрального конфликта. Деньги играют.

За время спектакля из зала вышел только один человек. Провокация состоялась.