Дмитрий Бавильский: Кортасар в Праге

Эпические формы, настоянные на современном материале, создают иллюзию стабильности – чтобы можно было «так, как раньше», когда долгими весенними (осенними, зимними) вечерами на прикроватной тумбочке читателя поджидало «продолжение следует».

Рекламные выжимки, опубликованные внутри «Праги», упоминают влияние самых разных, порой прямо противоположных авторов. Критики тревожат тени Джеймса Джойса и Марселя Пруста, Ф. Скотта Фицджеральда и Сомерсета Моэма, Франца Кафки и Владимира Набокова, Грэма Грина и Эрнеста Хемингуэя. («По сравнению с «Прагой» Артура Филлипса оттяжный роман «И восходит солнце» – просто темная хвастливая звездочка…»)

Короче, налицо весь модернистский пантеон. Не хватает упоминания одного писателя, который повлиял на автора «Праги» куда серьезнее всех перечисленных классиков. Судите сами.
Роман начинается с того, что некая компания англоязычных юзеров, просиживая штаны в «Гербо», заштатном будапештском кафе, играет в донельзя интеллектуальную игру. Люди, подобравшиеся совершенно случайно, составляют некое сообщество, дружескую компанию, вокруг которой клубятся основные события книги, любовные истории и интрижки, бизнес-проекты и запах кофе.

Будапешт здесь дышит и живет бликами на речной воде и отражениями витрин, многочисленными запахами и ароматами ничуть не меньше живых персонажей

Запах кофе и джаз, который будет сопровождать персонажей во время их бессмысленных и бесцельных блужданий по подробно (очень подробно) описанному городу. Улицы и проспекты, площади и памятники, засиженные голубями, мосты через реку, острова и вокзалы, кафе и бары, бары и кафе, одно, другое, третье, они так и мигрируют из заведения в заведение, под досужие разговоры, под вялые интрижки, смешиваясь с аборигенами и туристами.

Ничего не напоминает? « – Попрошу замок с кровью, – сказал толстяк за столиком. Почему я зашел в ресторан «Полидор?» Именно так начинается роман Хулио Кортасара «62. Модель для сборки», самый типичный, самый джазовый роман парижского махатмы аргентинского происхождения. Роман, в котором, как и в «Игре в классики» или «Книге Мануэля», тусуются и сотрясают воздух в кафе метафизическими «бла-бла-бла» странные, непонятно как и чем связанные между собой в тугие узелки, персонажи.

Как и у Кортасара, главное в «Праге» – послевкусие, настигающее уже во время чтения; возникающий из перечислительной интонации и сопряжения многочисленных мелких и крупных подробностей, сюжет движется постоянными блужданиями по городу, тоже ведь совершенно симптоматично названному куратором серии Максимом Немцовым «Парижем-на-Дунае». Будапешт здесь дышит и живет бликами на речной воде и отражениями витрин, многочисленными запахами и ароматами ничуть не меньше живых персонажей, каждый из которых выстраивает свои собственные отношения с венгерской столицей.

С творчеством аргентинца «Прагу» сближает и полистилистика, которой Филлипс обильно приправляет текст; время от времени он меняет стилистический регистр, вводя чужие тексты, стихи, песенки, списки, отрывки из официальных документов, переполненных канцеляритами, видения, описания снов и воспоминаний, следы курсора и курсивы…

Весь этот стилистический разнобой делает «Прагу» живой, дышащей, многоголосой и слоеной, как торт «Наполеон». Из-за этого «Прагу» можно читать в самых разных ключах, было бы желание. Тем более что книгу населяют герои, непохожие друг на друга.

Главное в «Праге» – послевкусие, настигающее уже во время чтения

Джон, начинающий писать колонки в местной англоязычной газете (тексты прилагаются). Канадский антиквар Марк, гей, пропадающий (буквально) в середине романа (причины исчезновения остаются непонятыми и нерасшифрованными). Сотрудница американского посольства Эмили, в которую по очереди влюбляются друзья из безымянного интеллектуального сообщества, пока она не влюбляется в художницу Ники. И сама художница Ники, наголо обритая богемка, спящая попеременно то с мужчинами, то с женщинами. Великолепная старуха Надя, олицетворяющая пряный австро-венский декаданс (умирает ближе к финалу). Делавар Чарльз, собирающий для своей инвестиционной компании утопические проекты, ни один из которых так и не одобряет его американское начальство. И, наконец, хозяин издательства Имре, за типографию которого и впрягается Чарльз (ближе к финалу впадает в кому). Все они бурно общаются друг с другом, сплетаясь в коллективные тела разных конфигураций.

Да, дело происходит в начале 90-х годов, когда Венгрия неожиданно для всех перестала быть социалистической, превратившись из «витрины стран Варшавского договора» в рядовое капиталистическое захолустье, из которого даже Прага (даже Прага!) кажется центром мира. У них была великая эпоха, истончившаяся за несколько лет: «Теперь, через пять лет, Джон поражается, насколько несовременными выглядят костюмы и стрижки…»

События романа происходят четверть века назад; тем не менее не оставляет ощущение, что мы имеем дело с историческим повествованием, пыльной костюмной сагой из каких-то очень давних, старозаветных времен. Этому ощущению также способствуют и многочисленные отступления в историю персонажей, в историю страны. Понятно, что персонажи-старики (Надя и Имре) олицетворяют «старую» Венгрию, некогда сдавшуюся большевикам, восставшую в 1956-м, тогда как вся «новая» Венгрия кружится вокруг американских интеллектуалов.

В этих исторических отступлениях содержится и важное отличие стиля «Праги» от стиля автора «Игры в классики». Книги Кортасара всегда совершаются в режиме реального времени. Кортасар, вслед за Джойсом, вспарывает полотно повседневности, перемещая все события в плоскость самого письма. Текстура текста и есть время, протекающее на наших глазах. Город Кортасара неотделим от персонажей и их действий, от жизни в режиме реального времени.

Филлипс – автор нового времени, он понимает, что без прописанного сюжета, без внятно прописанной истории современного романа не существует

Филлипс – автор нового времени, он понимает, что без прописанного сюжета, без внятно прописанной истории современного романа не существует. Но сюжет – это всегда отстранение, вышивание поверх глади письма, это узелки, вытащенные наружу. Преобразования персонажей с помощью описаний более невозможны, вот почему привлекаются экскурсы в прошлое – как единственно экономный способ показать изменения характеров, которые меняются не под воздействием происходящего в книге, они изменяются, потому что жизнь оказалась длинной и разнообразной. Причины, которые приводят членов интеллектуального клуба, заседающего в кафе «Гербо», оказываются куда важнее пребывания в Будапеште, «городе, где, несомненно, возможно, всё…»

«Вещество прозы» всегда противится сюжетосложению. Каждый романист стоит перед серьезным выбором – или рассказывать увлекательную историю, или же увлекать питательными веществами, растворенными на уровне синтаксиса и ритма. Что существеннее – «рассказывать» или «показывать»? Перечислять то, что происходит с персонажами, или же «рисовать» картины, которые каждый считывает (видит) по-своему?

Современная литература конкретна, ей практически непозволительно экспериментировать с нарративными структурами – ведь тогда ширмассы тебя попросту читать не станут. Пример Филлипса важен попыткой совместить приятное с полезным.

Самостоятельная история здесь украшена многочисленными стилистическими завитками и виньетками, из-за чего скорость интриги падает в разы, оборачиваясь интеллектуальной драмой идей, носителями которых оказываются Джон и Марк, Ники и Имре.

Именно поэтому успех «Праги» оказывается половинчатым – редкая птица перелетит из Пешта в Буду: неслучайно практически все рецензии на книгу исчерпываются описанием первой части. Для того чтобы углубиться в «Прагу», нужно серьезное читательское усилие. Или же масса свободного времени, которое не на что потратить. Большие романы любят праздно убивающих время, что ж тогда взять с рыхлой книжки, чей сюжет тормозится на всех порах?

«Прага» – дебютный роман Артура Филлипса. Уже в «Египтологе», следующей своей книжке, которая по-русски появилась раньше «Праги», писатель сводит стилистические красоты к минимуму, все подчинено динамичному развитию интриги. Так, собственно говоря, и получается среднестатистический бестселлер с приключениями в духе «Кода да Винчи» Дэна Брауна.

Все-таки 44 миллиона проданных копий не дают забыть о себе ни днем ни ночью. Пепел Брауна стучит в сердце и виски нынешних беллетристов, заглушая шум и ярость великих предшественников.