Дмитрий Бавильский: Быть никем

Такой немного странный, демонстративно некоммерческий заголовок «Быть никем» (как и сменивший его «Даниэль Штайн, переводчик») точно отражает авторский замысел – показать, что различия между религиями (христианством и иудаизмом) не столь существенны. Новый Завет логично вытекает из Ветхого, экуменизм спасает от крайностей, Вера и Деяния человеческие куда важнее буквы закона, а реальные жизни сильнее ирреальности догмы.

Странным образом Улицкой удалось написать текст, где совы очередной раз выглядят не тем, чем кажутся

Легендарный проповедник Даниэль Руфайзен, послуживший прототипом переводчика Штайна, всю жизнь занимался тем, что спасал людей. И в прямом, и в переносном смысле. Руфайзен наводил мосты между культурами и людьми (что важнее). Деятельность его, многолетнее упражнение на свободу и гибкость мышления, мешала и евреям, и христианам, придавленным религиозными догмами. Однако авторитет праведника был столь высок, что игнорировать или не замечать деятельность Руфайзена казалось невозможным.

Жизнь-подвиг, жизнь, похожая на авантюрный роман, с взлетами и падениями, спасениями у бездны мрачной на краю, описывается через свидетельства людей, окружавших или соприкасавшихся с проповедником. Письма, дневники, даже телеграммы, выписки из путеводителя и стенограммы выступлений чередуются с мощными беллетристическими кусками – Улицкой важно не только рассказывать, но и показывать. И нужно сказать, что «кино» получается у Улицкой сильнее и убедительнее «правды жизни».

Уже предыдущий сборник рассказов Людмилы Улицкой «Люди нашего царя» отличала необычайная плотность текстов. Казалось, на избранном пути (традиционное, линейное повествование) писательница дошла до логического предела. И теперь, как на известной средневековой гравюре, выглядывает за границы хрустальной полусферы своего привычного литературного обитания.

«Даниэль Штайн, переводчик» для Людмилы Улицкой книга необычная, сочетающая придуманное и непридуманное, беллетристику и non-fiction. Роман писался более десяти лет, постоянно дрейфуя от документалистики к размытому и не до конца понятному жанру, застрявшему между несколькими стульями. Здесь и вполне литературно-условные побочные сюжетные линии, и устная, в стиле вербатума, речь, и многочисленные социокультурные, философские и теологические выкладки – список использованной и адаптированной литературы мог бы занять не одну станицу несуществующего приложения.

В интервью газете ВЗГЛЯД писательница признается , что несколько раз приступала к написанию книги. И каждый такой приступ оканчивался поражением – до тех пор пока реальный человек Руфайзен не был заменен близким к нему, но далеко не тождественным Штайном. Подмена развязала руки вымыслу, помогла облечь реальное жизнеописание в белые одежды классической драматургической композиции.

Отныне «Переводчик» – это «два в одном»: и худлит и не худлит, книга, исполненная идеологического напряжения, и свидетельство о невозможности написать книгу, отвечающую на важнейшие вопросы современности. Поражение, заложенное в условия замысла, благородно дополняется нежностью и просветленностью интонаций. Вопросы этики и эстетики, обычно остававшиеся в текстах Людмилы Улицкой под спудом увлекательного драматического напряжения, здесь вытащены хай-тек наружу – все швы и болячки гуманистического сознания, задыхающегося под бременем нерешенного.

Людмила Улицкая

Что немедленно отзывается на форме «Переводчика». Книга начинается мощным вступлением (первая часть), эстафетная палочка повествования здесь передается от персонажа к персонажу в ритме рондо. Образец изысканной и точной композиции – хоть на курсах писательского мастерства анализируй.

Точно такими же цельными и непротиворечивыми выглядят вторая и третья части повествования, где мы углубляемся в историю жизни Даниэля Штайна. Еврейское гетто и выход из окружения. Чудесное спасение и работа в гестапо, помогающая спасать людей. Соученичество с будущим папой римским и встреча бывших соучеников спустя многие годы. Жизнь маленьким приходом в Израиле, бытовые хлопоты и идеологические разногласия. Ну и, разумеется, люди, голоса людей, в разные годы и в разных обстоятельствах сталкивавшихся со Штайном.

Постепенно круги сюжета расходятся все шире и шире, вовлекая все больше и больше самых разнообразных персонажей. Две заключительные части, четвертая и пятая, пунктирны, прерывисты. Параллельные сюжетные линии, сплетаясь в замысловатый пасьянс, приходят на смену четкости жизнеописания Даниэля.

Любовь немки Хильды и мусульманина Муссы. История ортодоксального террориста Гольдштейна, расстрелявшего молящихся в мечети. Ну и «репортаж» с «недавних» празднеств в стиле «никто не забыт и ничто не забыто», посвященных годовщине освобождения из гетто, описанного в первой части. Ну и остроумная вставная эпистолярная новелла про перерождение диссидентствующих советских верующих. Скрываясь от гонений, семейная пара новообращенных переезжает из Вильнюса в Израиль, где становится воинственными ортодоксами от православия. Скверный анекдот, смешной и грустный одновременно.

Композиция книги расшатывается, но тем не менее устойчивости не теряет. Людмила Улицкая, один из самых наших литературоцентричных авторов, объявляет в этой книге войну литературе и литературщине. Она вводит в текст «Переводчика» письма автора к своей подруге, Елене Костюкович, где комментирует происходящее в романе, расписывается в невозможности соответствовать замыслу. Прием этот выглядел бы вполне постмодернистским, если бы не серьезность тона, серьезность замысла и воплощения.

Разумеется, ни о каком постмодерне Улицкая не помышляла. Странным образом ей удалось написать текст, где совы очередной раз выглядят не тем, чем кажутся. Беллетристика здесь не выглядит изящной словесностью, документальность оборачивается сложносочиненной мистификацией. Письма к Костюкович («текст в тексте») в свою очередь не делают «Переводчика» книгой о книге, этаким романным вариантом «8 ½».

Ибо главное здесь не форма, но гуманистическое содержание. Ненавязчиво и легко Людмила Улицкая переосмысливает многие моменты Святого Писания, философов и отцов церкви, с помощью Руфайзена-Штайна предлагая новый вариант, гм, вот только чего? Может быть, несколько идеализированного самоощущения человека? Того, каким бы современный человек мог стать?

Западный художник прячет «морально-нравственные искания» за конспирологической или детективной интригой. Так получается «Код да Винчи». Русский писатель оборачивает свои поиски страданиями людскими, вплетенными в общую историю.

Так получается наш ответ Дэну Брауну – со слезой младенца и проклятыми вопросами, решить которые нет никакой возможности.