Виктор Топоров: Петербургские пьесы для чтения

Историй нет. В лучшем случае анекдоты. «Провинциальные анекдоты», как у Вампилова, – а ведь моим землякам (да и мне самому) выпало, родившись в империи, жить в глухой провинции у моря. О чем авторы, так называемые петербургские фундаменталисты, понятно, не забывают. И at last but not at least – анекдоты провиденциальные.

На обсуждении только что вышедших «Историй» зашла речь и о том, кому принадлежит идея совместного сборника. Кивнули на меня, но я решительно отверг эту честь. Идею, сформулированную Москвиной, я в свое время принял и благословил, но и только, а пьесы прочитал и вовсе только на страницах уже вышедшей (естественно, в «Лимбусе») книги.

Москвина сейчас исключительно модный автор, и осатаневшие от несложившейся личной жизни тетки раскупают за ее подписью все что угодно

Идей, строго говоря, две. Первая носит скорее стратегический характер: пора приучать публику к чтению театральных пьес глазами. Приучать заново, потому что в советское время сборники Сартра, Фриша, Дюрренматта, Теннеси Уильямса и прочих (да и Володина, да и того же Вампилова, да даже какого-нибудь Розова или Шатрова) пользовались ничуть не меньшим успехом, чем сопоставимая по масштабам проза. И существовал, кстати, наряду с литературным театральный самиздат: Петрушевская и иже с нею. И даже переводной самиздат: Том Стоппард в переводе Бродского, чтобы ограничиться одним примером… Теперь, однако, в театр ходят «на режиссера» (элита) и на актеров «из ящика» (обычная публика), а пьес не читают вовсе – и эту порочную практику (как минимум в третьем случае) пора ломать.

Тем более что чтение пьес – занятие, как сейчас принято говорить, интерактивное. Вы сами в силах мысленно «отдать» ее той или иной труппе, а то и собрать собственную антрепризу, выстроить сценическую «коробку», подобрать и специально аранжировать музыку и так далее. Для человека с воображением эта виртуальная игра круче любой компьютерной «стрелялки».

Тактическая же идея заключалась вот в чем: Москвина сейчас исключительно модный автор, и осатаневшие от несложившейся (или сложившейся, но не так, как хотелось бы) личной жизни тетки неопределенного возраста раскупают за ее подписью все что угодно; Москвина – «планообразующий автор» двух издательств (маленького «Лимбуса» и средне-большой «Амфоры»), и ее пока с избытком хватает на оба! Ну а Носов, раскрывшийся в последние годы как замечательный прозаик, прекрасным драматургом стал еще раньше, и театральный люд это знает, но только он. Почитательницам Москвиной его пьесы, конечно, всучат «в нагрузку», но внакладе они наверняка не останутся. Ну и конечно, на этих тетках свет клином не сошелся.

Сергей Носов

Гипотетическому авторскому сборнику пьес Москвиной (без Носова) я бы дал название «Тяжелый случай». Потому что главное (и единственное) содержание ее пьес – это тяжелые случаи женской неврастении. Персонажи слабого пола варьируются, но не слишком, – героиня, по сути дела, одна и та же: на вид ей тридцать, по паспорту – сорок, по семейному положению (или в некоторых случаях по его отсутствию) – пятьдесят, по болезням и болезненному их ожиданию – где-то под семьдесят, а обид на мир (и главным образом на мужчин) она накопила лет этак на триста. И, пожалуй, еще на триста вперед. Обид и ярости, истинно москвинской ярости, потому что каждая из этих женщин не столько «сосуд греха», сколько «громокипящий кубок». И в центре каждой пьесы – убийственный и/или самоубийственный монолог очередной героини (даже в диалогах партнеры мужского пола всего лишь подают реплики; даже в пьесе про графа Дракулу лютый вампир, послушав юную якобы дурочку, напросившуюся на ужин и, строго говоря, как раз на ужин намеченную, пускает себе пулю в лоб, причем ее рукой).

И не случайно лучшей вещью Москвиной в сборнике оказывается монопьеса «Одна женщина» – три женских монолога, внешне и событийно разных, но, несомненно, сливающихся воедино. А на втором месте – имеющая пока самую счастливую сценическую судьбу (ее поставил на театре Станислав Говорухин) пьеса «Па-де-де», особенно ее первая часть, «Развод по-петербуржски», в которой я отдельно выделил бы замечательную ремарку «Свет милосердно гаснет» (во многих иных случаях можно будет теперь говорить: «Занавес беспощадно поднимается»).

Любопытно, что Москвина – театровед по образованию и наряду со многим прочим великолепный театральный критик, – зная законы драматургии и по Волькенштейну (автор уникального учебника для потенциальных Шекспиров), и, главное, по Островскому, сознательно нарушает, я бы даже сказал, дерзко попирает их всякий раз, когда героине приходит время высказаться с подлинно публицистической прямотой:

«Я? Пьяница? Да как ты смеешь? Я самый близкий тебе человек, если со мной что-то происходит, ты должен понять! Какая же ты гадина! Ты мне изменяешь налево и направо! Каждая б*** может торжествовать надо мной. Надо мной! Ненавижу этот мир! У тебя нет души, у тебя там черная дыра вместо души! Я с тобой замерзла совсем, я, горячая, страстная женщина! Мне что – на панель идти? Так поздно, а то пошла бы! А как ты меня трахаешь! Ненавижу! Ненавижу!.. А-а-а-а! Помогите! Он меня убьет!.. Ты не бутылку разбил. Ты сердце мое разбил». На что наконец «подает реплику» муж: «Прости. Прости, если можешь».

Носов тоже мастер монолога, но абсурдистского (монолога актера, ощущающего себя Буратино, которого бросил, а значит, и предал любимый Карабас-Барабас; ср. нижеприведенную цитату). И абсурдистского диалога – как в пьесе «Берендей», лучшей в сборнике. И абсурдистского полилога («Тесный мир»). И вообще он, похоже, прирожденный драматург: его пьесы, ничуть не менее мрачные, чем у Москвиной (а в чем-то даже более безысходные), «духоподъемны» объективно – благодаря буквально искрящемуся в них таланту.

Татьяна Москвина

На театре это с аристотелевских времен называется катарсисом – и ожидает зрителя (или, увы, не ожидает) в самом конце спектакля. Но с концовками (да и с композицией в целом) у Носова как раз проблемы, что бывает со многими талантливыми драматургами (Генриетта Яновская рассказывала мне, что чуть ли не все пьесы прославленной «новой волны» в композиционном отношении переписал от начала до конца ее муж – малоизвестный тогда режиссер Кама Гинкас), поэтому катарсис в его пьесах – не спасительный укол прямо в сердце, а этакая симпатичная на вкус таблетка длительного действия: катарсис разлит по всему тексту; с теоретической точки зрения это нонсенс, но тем не менее; вот почему, в частности, пьесы Носова так приятно читать (и наверняка – играть), но потрясать публику спектакли по ним – даже с без пяти минут гениальными актерами уровня Алексея Петренко или Виктора Сухорукова – не должны. И хотя театральная судьба пьес Носова складывается сравнительно счастливо (сравнительно с чем? Сравнительно с пьесами Москвиной хотя бы), в острую моду входят другие драматурги, сплошь и рядом куда менее одаренные. Во многом это относится, впрочем, и к прозе Носова – и здесь любопытно отметить, что едва ли не все пьесы, включенные им в сборник, являются парафразами тех или иных линий романа «Грачи улетели».

Вот, впрочем, на пробу «немножко Носова»:

« Что стало с нашей Прекрасной страной, папа? Мы ведь жили в Прекрасной стране. Небо над нами было просторным, воздух был прозрачен и чист. Птицы на деревьях вили гнезда, в полях стрекотали кузнечики. Каждый из нас умел смастерить скворечник, каждый знал, что такое календарь природы!.. Мы любили в гости ходить друг к другу и не боялись принимать гостей. Часто рассказывали смешные истории. Если спорили, никто не брызгал слюной. Дурные слова считали дурными. Никто не обижал ближнего – ни землемеры, ни газовщики, ни регистраторы… Ни распространители квитанций, ни контролеры в трамваях!.. А как было прекрасно ехать на поезде! Колеса стучали, словно пели песню. /…/ А сколько песен мы знали, сколько стихов!.. Даже я… я, который… Когда наша страна сделалась Прекрасной страной, они стали сами запоминаться наизусть, песни, стихи. А теперь я не могу вспомнить ни одной строчки…»

С концовками же, да и с композицией, да и с сюжетом, у Носова (как, увы, и у Москвиной) проблемы потому, что, – при всем уважении к авторам сборника, при всем восхищении их разнообразными литературными талантами, при всей личной приязни и горячей симпатии к ним обоим, – вынужден констатировать, историй они рассказывать не умеют. Ни тот ни другая. Они говорящей породы, а не рассказывающей. И, не исключено, именно поэтому решили выпустить один сборник пьес на двоих – и озаглавить его так, как ему следовало бы называться в последнюю очередь, – «Истории».