Игорь Манцов: Исповедь репликанта

С каким-то нездоровым блеском в глазах, с восторгом. Личность кладется, так сказать, на алтарь общественной необходимости – коварной и злонамеренной языческой богини, о б м а н щ и ц ы.

«Выше головы не прыгнешь», «Не по Сеньке шапка» или даже «Итоги приватизации священны» - вся эта рецептура застоя, все эти ритуальные жесты жрецов лженормализации призваны поселить смятение в маленьком частном человеке.

Человеку предлагается осознать свою ничтожность перед стертым, перед невыразительным, но таким представительным лицом очередной корпорации, будь то профсоюз, поколенческая тусовка или даже какая-нибудь шибко авторитетная семья. В сущности, человеку предлагается умереть. Превратиться в гайку, винтик или шуруп. Это мы уже проходили. Не дождетесь.

И опять, опять все началось с телевизора. Как ни странно, телевизор помогает от головной боли, от хандры. Иногда. Изредка. Бывает.

Поздний вечер, плохое советское кино: с середины, с бухты-барахты. Плохое-то оно плохое - фактически полный позор, а я почему-то снова и снова возвращаюсь с других каналов к нему, досматриваю. Галина Польских, Игорь Ледогоров, Талызина, смешной Петренко - резонер с тонкими усиками, нытик, домашний деспот, ловелас, образ, кажется, сознательно украденный Нагиевым, превратившийся у Нагиева в прапорщика Задова…

Запад знает, что двойник опасен, что механически заимствованные, не пережитые на личностном уровне идеи – извращение; что совпадение букв не гарантирует совпадения духа и сути

Выясняется, что плохое старое кино называется «Портрет с дождем». Напоминание о моем советском детстве, о середине 70-х. Вроде бы полный набор позднесоветских штампов, вроде фальшивка. Однако то в диалогах, то в сюжетных поворотах, а то в обрисовке характеров – цепляют какие-то «вкусные» мелочи. Сладко-сладко мучают, н р а в я т с я.

Смотрю неизвестное кино и переживаю за собственное психическое здоровье: неужели поразивший многих и многих вирус - тоска по застою советского образца - добрался наконец до меня? Неужели расселился в организме, размножился и нагадил?! Впрочем, финальные титры расставляют все по местам: «Автор сценария Александр Володин». Опять поверил в себя, возликовал.

Так вот откуда этот ворованный воздух! Вот почему «вкусности»! Вот кто, облагородив штампы, скорректировал идеологически выдержанную схему! Вот кто (в одиночку!) спас унылый и будто бы безнадежный мир позднего совка для будущих поколений, для зрителей XXI века! Был прав, что возвращался и что досматривал. Это не я больной, это фильм со здоровыми обертонами.
С витаминами.

Все-таки настоящий талант не пропьешь, не продашь и не разменяешь. Выдающемуся драматургу заказали кондовую советскую мелодраму, слюнявую и с т о р и ю «о доброте» и трудовых буднях, о любви немолодых совков и о легких поколенческих несовпадениях, дрязгах.

Драматургу предписали движение по скушному, по узкому, по идеологически обусловленному коридорчику. Драматург пошел на соглашательство и выполнил заказ.

Драматурги ведь тоже люди: кушают, тратятся, приспосабливаются. В конечном счете сделал так, как умел: с проблесками гениальности, с подлинным душевным здоровьем, с изюмчиком.

К вопросу о роли личности в истории: везде, даже в пространстве идеологического гетто, возможности для маневра остаются. Была бы воля к движению. Теплилась бы жизнь.

В глубокой юности мне стр-рашно нравилась история князя Глеба в пересказе Виктора Шкловского. История записана в древнерусских летописях с точной датой и точным местом. Тут не проза, не выдумка, так было на деле, и это обстоятельство нравилось отдельно.

Итак, на место будущего происшествия - к волхву, проповедовавшему точное знание о будущем, смущавшему умы собственной осведомленностью и, по сути, похищавшему у граждан свободу, - потихоньку взяв топор, вышел из шатра князь Глеб. «Знаешь ли, что будет завтра утром или вечером?» - «Все знаю», - самоуверенно ответил предсказатель. «Знаешь ли, - спросил Глеб, - что будет нынче?» - «Нынче, - отвечал волхв, - я сделаю большие-пребольшие чудеса». Глеб выхватил топор и ловким ударом разрубил кудесника напополам.

Народ безмолвствует. А что тут скажешь? Все правильно, по закону. «Никто не знает будущего», - главное условие осуществления личной и социальной свободы. Этот Глеб - он же, если разобраться, первый в мировой истории либерал. Притом истинный либерал, не поддельный, не ряженый! Красивая история, навсегда.

Припомнилась после американского блокбастера «Остров» с прикольным Юэном Мак-Грегором и ослепительной Скарлетт Йоханссон в главных ролях. Конечно, эта жанровая безделушка для денег, для прибыли. А все равно: важные, ключевые для западной цивилизации идеологемы намертво впечатаны в ее сюжет, надежно прошивают ее фильмическую ткань. Не фыркайте: «Остров» умное кино, факт культуры и лишь во вторую очередь бизнес.

Запад издавна разбирается с проблемой клонирования, с образом двойника, с концептом «тень». Запад знает, что двойник опасен, что механически заимствованные, не пережитые на личностном уровне идеи – извращение; что совпадение букв не гарантирует совпадения духа и сути.

Александр Володин

Запад боится единообразия, то и дело предупреждая себя на уровне массовой культуры. Что-то вроде аутотренинга.

Положим, в знаменитой и, наверное, все-таки великой картине Ридли Скотта «Бегущий по лезвию бритвы», экранизации Филиппа Дика, люди заняты производством репликантов - внешне неотличимых от себя биороботов, предназначенных для выполнения разного рода обременительной работы в галактиках. Производители закачивают в подкорку репликантов, которым от роду три-четыре года, но которые смотрятся взрослыми женщинами и мужчинами, чужое, давно отработанное человеческое сознание - какие-нибудь «воспоминания племянниц Тайрелла».

«Остров» в этом же роде, разве что тела клонов выращивают здесь на специальной ферме из аутентичных биологических клеток заказчиков - богатеньких буратино, намеренных в будущем попользоваться донорскими органами своих заблаговременно припасенных двойников.

И в новом фильме репликантам, клонам тоже закачивают в подкорку типовой набор воспоминаний: сытое детство, легкие волнения, вроде падения с велосипеда, вот что-то такое, какая-то такая чушь, муси-пуси.

Клонов предусмотрительно оберегают от любви и страстей: мало ли что, лучше не надо. Итак, от роду клонам три-четыре года, зато выглядят они по-взрослому.

А где-то в больших городах, в роскоши и на вершине успеха - обитают их бывалые, их старенькие хозяева. Хозяева выглядят так же, но живут-то давно, на нервах. Поэтому болеют, близятся к концу, надеясь отщипнуть от ничего не подозревающих доноров с подземной фермы пару свежих кусочков, рассчитывают продлить жизнь за чужой счет.

Что, разве это фантастика? Разве тут не про нынешних нас, разве не страшно?

Позднесоветская эпоха, именуемая в просторечии застоем, канонизировала новый тип социального поведения. «Взрослые» - совки или антисоветчики, все равно, - решили тогда, что Большая История закончилась, что будущее предопределено как минимум на несколько ближайших столетий. И вот эти самые «взрослые» начинают культивировать идеологию покоя, скуки, барства, насаждают сон разума.

Новое, младшее поколение они заранее определили на роль нерадивых холопов. Эти, н о в ы е, как будто должны были получить материальные блага готовенькими - из рук вроде бы изрядно потрудившихся на благо общества родителей, старших.

Жадноватых советских старших подобная перспектива страшно бесила, и они договорились никому ничего не передавать. Ну разве что ближайшим родственникам. Допустим, с позиции моего поколения перестройка – никакая не революция, а, напротив, хитроумная заморозка существовавшего положения вещей.

По правде сказать, весьма убогого положения!

Но о н и сказали стране: замри. А чтобы всласть покайфовать! И нечего верить стилизованным протестам пенсионеров против монетизации льгот: это их первое внутрипоколенческое размежевание за двадцать лет экспериментов над молодыми, над живыми - обреченными на донорство, нищету, бездетность и безвременную смерть.

В постсоветскую эпоху единственным способом социализации становится кровно-родственная протекция, зато молодой трудовой человек утрачивает маломальские шансы прорваться.

Неделю назад в Тулу позвонила давно знакомая гранд-дама отечественного кинопроцесса, с которой, впрочем, давно не пересекаюсь по причине элементарного социального неравенства. По большей части молчу, изумленно слушаю, узнавая от пожилой коллеги с того конца провода массу интересных столичных новостей. Оказывается, фестивальные тусовки неимоверно скучны и пошлы, кинематографическая общественность отвратительна, а профессиональная деятельность бессмысленна.

Кто бы мог подумать, что все так плохо и что они настолько тяготятся собственными корпоративными привилегиями? Стоит ли уточнять, что это «отвращение» не провоцирует никаких реальных ротаций?! Стонут, мучаются, искренне друг друга ненавидят, а все равно терпят. Вот это, доложу вам, выдержка. Вот это сила духа, воля к подвигу!

Далее коллега объяснила, что я, Манцов, очень хорошо, очень грамотно устроился (это в Туле-то, где нет работы по моему профилю, нет реальных денег и где вот уже пять лет после бесславного возвращения из Москвы мне по большей части приходится жить вместе с весьма пожилыми родителями? ач-чуметь!).

Кадр из фильма "Остров"

Гиперуспешная дама призналась, что попросту мне з а в и д у е т!! Из ее прочувствованных слов вытекало, что я бойко пишу и много публикую в последние полтора года единственно потому, что жизнь приперла меня к стенке, тем самым активизировав потаенные жизненные силы! Что называется, я люблю тебя, жизнь, и спасибо тебе за твою смертельно опасную блокировку, за мертвую хватку. Видимо, по мнению гранд-дамы, мне больше не с кем поразвлечься, кроме как со своими социальными кошмарами.

В свое время советская власть учила их создавать искусственные трудности в целях повышения творческого потенциала. Но они поняли неправильно, не так, как требовала советская власть – эта субъективно честная дурочка из переулочка, эта кухарка, вознамерившаяся самолично управлять государством с проблемным социальным устройством и тысячелетней традицией.

Они выгородили себе территорию комфорта и сопутствующего нытья, а нам, н о в ы м, - сдали за хорошие деньги гетто, узенький коридор, темный чулан с раскладушкой и зарешеченным окном. Стоит ли уточнять, что до момента, когда мои тексты стали более-менее популярными благодаря великодушно-благородной помощи р о в е с н и к о в, потихоньку забирающих в руки социальную власть, никто из в е р х н и х, никто из с т а р ш и х и не думал названивать в провинциальную Тулу?!

Рассказать вам, какими словами я ругался, пока коллега предлагала мне встречаться в Москве, чтобы общаться и дружить, дружить и общаться? Я даже не предполагал, что знаю столько ослепительно сильных выражений, столько офигительных оборотов, конструкций! Открываю курсы, обучаю культуре нецензурной речи! А первой взявшая трубку мама разочарованно простонала: «Я-то думала, она предложит тебе не дружбу - работу!» «Успокойся, мама. Работы наконец хватает. Из их рук – ни дружбы, ни работы, ничего».

«Ни служба, ни семья сами по себе не делают человека взрослым. Взрослеет он от возрастающей ответственности, возрастающей независимости, возрастающего благосостояния. Нужен именно процесс общественного роста, непрерывность иерархии, накопление. Если нет продвижения по установленной социальной колее, если с бредовой легкостью человека отбрасывает к давно уже бывшему, то человек этот инфантилен. Десять лет назад у него было столько же детей, сколько сейчас, - один; столько же комнат, сколько сейчас, - скажем две; денег ему не хватало примерно столько же, сколько не хватает сейчас. Если не возрастает с годами ни ответственность, ни независимость, ни монументальность быта, то нет, собственно, никаких оснований из юного становиться зрелым. И человека тогда числят молодым – годами, десятилетиями. Числят, пока это становится физиологически невозможным. Всем уже видно, что у него отрастает брюхо, сереют виски, складки повисают над воротничком. Гражданский возраст – не счет годов, но отношение между количеством прожитых лет и качественным их содержанием» (Л. Гинзбург, 1954).

Лидия Гинзбург

Очевидные, в сущности, вещи. Но из уст Лидии Яковлевны звучат убедительнее, чем из неавторитетных моих.

Забавная деталь. Три года назад, предоставляя в один киножурнал краткую информацию «об авторе», то бишь о себе, я целенаправленно приписал: «Живет в Туле». При печати сняли именно этот смыслообразующий жест. Конечно, случайно. Конечно, не со зла.

Зато теперь я с чувством удовлетворения прочитал в конце справки, сочиненной редакцией «Взгляда» без всякой моей подсказки: «Живет в Туле».

В узко-социальном смысле этот жест сегодня не так актуален, как тогда, в ситуации полуобморока и тупика. А все же приятно: новые люди п о н и м а ю т твои подтексты! С лета, с полуслова расшифровывают твои интонации, опознают твою страсть и вектор твоего движения.

Прежние люди – те беззастенчиво считывают твой внутренний мир, будто клонированный свой, схватывают лишь архаичные «воспоминания племянниц Тайрелла», самонадеянно полагая, что с 39-летним мужчиной возможно говорить как с невменяемым донором, как со вчера отпочковавшимся репликантом, который в ответ на снисходительную улыбку знаменитых хозяев готов с радостью дарить им заветные частицы себя. Например, сильные эмоции.

Например, внимание и любовь.

Но, может быть, настоящие внимание с любовью стоят дорого и выращиваются бережно? Думаю, так. Думаю, с любовью не шутят. С любовью все не так просто, как стало представляться в последние времена с легкой руки разухабистого послевоенного поколения.

Десять лет назад, еще студентом, случайно оказался в компании кинематографистов, где другая авторитетная дама-критик в подпитии обмолвилась относительно знаменитого, предельно знаменитого советского режиссера, к тому времени умершего: «…И, между прочим, в постели он был очень плох…так себе…да».

Честно говоря, не понял, она ли сама п р о в е р я л а режиссера или, может, ее подруга, так сказать, засланный казачок. Меня позабавила эта п о н и ж а ю щ а я интонация – высокомерная интонация победительницы. Триумфальная дама думала, что, походя унизив гения, она подняла собственный статус и наварила престижу. Ей чудилось, что она вырвала у природы заветную тайну, а между тем методология ее исследования была в корне ошибочна, неверна.

Налив капризной даме рюмочку, чтобы смягчить удар, чтобы не оглушить, поинтересовался: «А может, он попросту не любил?» Не поняла, сделала квадратные глаза. Уточняю: «Ну, совсем не любил ту, которая проверяла, кто бы она ни была. Он же был мужчина: что называется, кончил дело – гуляй смело. Вообще говоря, мужчины с т а р а ю т с я только по любви. А без любви – как получится, все равно, под копирку, да лишь бы добиться разрядки напряженности. В этом смысле мужчины нисколько не прозрачнее женщин, даже сложнее.

Никто не знает, на что мужчина способен п о-н а с т о я щ е м у. О том, что мужчина выложился, догадается та женщина, для которой ему ничего не жалко. С которой он идет до настоящего конца, до предела, потому что единственно ей не страшно этот свой предел предъявить. Понимаете? Такие совпадения редко, но бывают. Верите?»

Она мигом протрезвела, отказалась пить и вскорости вся вышла, выкатилась колобком, ускользнула. Поняла, поверила и расстроилась. Думаю, порыдала о несбывшемся. И не одну ночь. В одиночестве. Глядя в туманные дали своего безукоризненно успешного прошлого.

Мораль: роль личности в истории велика. Личность способна творить как чудеса гнусности, так и чудеса благородства. Личность непредсказуема. Жизнь сложна. Смерть неизбежна.

Однако любовь побеждает смерть. С разрешения вышестоящих инстанций, по обоюдному согласию сторон и по большим праздникам.

Страшно (но и радостно!) подумать, сколько ровесников с яростным восторгом подписалось бы под каждым моим словом. О н и хотели нас уничтожить, о н и мечтали разобрать нас на запчасти, надеялись и с п о л ь з о в а т ь. А мы выжили, и мы, наконец, свободны.

На некоторых планах Скарлетт Йоханссон дивно хороша. Даже лучше, чем прежде, хотя еще недавно казалось, что лучше некуда.
Свет очень любит ее лицо. Свет играет с ее лицом в удивительные игры.
Все только начинается.