Игорь Манцов: Трудности перевода

Между тем под «персонажами Зощенки» я понимал гегемонов-«совков», невменяемый коммунистический интернационал, качественно не изменившийся к моменту перестройки и безответственно порушивший даже то, что рушить было нельзя. Разве гениальный прозаик и проницательный социальный диагност Михаил Зощенко писал про украинцев, разве выделял, извините, хохлов? Да ни, боже мой!

И потом, моя нежная привязанность к украинским товарищам общеизвестна. Про Заворотнюк, Полищук и Олесю Железняк из «Прекрасной няни» я написал уже раз пятнадцать, в разных местах, в разных выражениях. Не написал разве что на заборе!

В конце концов, моя бывшая жена тоже была украинкой: по всем линиям, по всем статьям. И жену я, кажется, любил. За национальную принадлежность – не в последнюю очередь. Наконец, Юлия Тимошенко. Несмотря на вульгарную бутафорскую косу – ничего себе баба, боевая.

На легендарном Куликовом поле есть и былинный простор, и памятник, и Храм, но совсем нет воинских останков!

Однако отмахнуться от неадекватной интерпретации тоже не получается. Читатель – ведь это же святое, кроме шуток. Ежели читатель понимает текст слишком по-своему – значит, автор где-то недостарался, чего-то недоучел.
Автор иногда виноват.
Читатель всегда прав.
Волга впадает в Каспийское море. Севастополь – русский. Басков – душка. «Спартак» – чемпион. Есть базовые понятия, с которыми не спорят. Есть ситуации, которые пробуждают мысль, приводят ее в неистовое движение.
Одна такая ситуация налицо, поехали.

Проницательный социолог Мангейм отмечал: «Инвентарь опыта, усвоенного в ранней молодости, выступает как исторически самый старый слой сознания, вследствие чего имеет тенденцию к установлению в качестве характерного мировосприятия».

Или: «Всякое поколение остается верным той переориентации взглядов, которая составляла драму е г о юности».
Вот оно что!

Анастасия Заворотнюк, исполнительница главной роли в фильме "Моя прекрасная няня"

Всякий человек тащит по жизни повозку с той проблематикой, которая в процессе взросления, то есть до 17, а в случаях замедленного развития – до 25 лет, отождествлялась им с присущим любому сложноустроенному обществу концептом «дестабилизация». Подозреваю, юность читателя, обидевшегося за украинцев, пришлась на времена болезненной ломки советского социального организма, когда неожиданно стали актуальны словечки «суверенность», «самостийность» и «незалэжность», когда вопросы национального самоопределения стали мучительны. И вот человек закономерно сохраняет верность тогдашней «переориентации взглядов», опознает национальный вопрос даже там, где его нет и в помине.

Моего сознания эта проблематика не затронула ни в малейшей степени. Я взрослел в 70-е, когда острота национального вопроса не ощущалась. Драма моей юности была иною. Короче, трудности перевода с одного социального диалекта на другой неизбежны. И даже не знаю – преодолимы ли. Но не одна только поколенческая разница провоцирует нестыковку, непонимание. Разница укладов – тоже.

625-летие Куликовской битвы напомнило старинную загадку, о которой в той или иной степени наслышан каждый туляк. На легендарном Куликовом поле есть и былинный простор, и памятник, и Храм, но совсем нет воинских останков! Как это? Грандиозная сеча, гениальный блоковский цикл, благодарная память потомков – и при этом никаких материальных свидетельств. Одиозный академик Фоменко говорит, что битва была не там, не тогда, и вообще это была не битва, а рядовое боестолкновение, пустячок.

По телевизору выступил ряженый казак. Он авторитетно выдвинул новую версию, которая, признаюсь, поразила мое воображение. Казак заявил, что во всем виноват чернозем. Чтобы подчеркнуть пафос оратора, чтобы уточнить степень его почтения к «виновнику», стану писать с большой буквы. Дядька Чернозем, не меньше!

Так вот, по словам прибывшего с юга казака, этот могучий Чернозем подчистую съедает все, кроме серебра, и всего-то за десять лет. Несколько серебряных крестиков все-таки нашли? Нашли. Вот, дескать, и хорошо, а все остальное 62,5 раза подряд переварил прожорливый Чернозем.

Важно понимать: погоны, лампасы и шашка казака вызывают у меня иронию со скепсисом, но смелая самопальная версия, надиктованная крестьянским менталитетом, – уважение.

Я некомпетентен и не знаю, насколько эта версия достоверна, не знаю, так ли прожорлив, так ли всеяден Чернозем. Однако мне нравится, что крестьянин тянет одеяло на себя, приноравливает важнейшую национальную мифологему к своему крестьянскому сознанию, эксплуатирует историческую загадку в корпоративных крестьянских интересах.
Так и надо.

Я, впрочем, вынужден переводить реплику казака на собственный диалект. Я родился и вырос в городе, землю не люблю, не чувствую. Неслучайно мое сознание моментально перекодировало почву – в некоего вездесущего комикс-героя Чернозема, в антропоморфный образ.

Казак же мыслит процесс переваривания в натуралистическом ключе, в пределах своего земельного надела и окрестных полей. У него в голове никакого «дядьки», конечно, нет.

Крестьянин привязан к осязаемой кормилице-земле, горожанин испытывает потребность в яркой образности, в коллекционировании впечатлений. Горожанину хочется вырваться за горизонт повседневности, учинить классификацию всего мирового порядка. Такие значимые архетипы, как воин или турист, – персонифицированная городская ментальность.

Для крестьянина неактуально линейное время, актуально локальное пространство. Он – целиком во власти сезонных циклов. Горожанин формулирует: «Время – деньги!» и спешит побольше успеть, несется наперегонки.

В этом смысле показательна речь, культивируемая американской массовой культурой.

Кадр из сериала «Грейс в огне»

Вот два типовых диалога из сериала «Грейс в огне». Обратите внимание на то, что диалоги неутилитарны. Речь будто рвется за пределы павильона. Внутренняя задача этой речи – сопряжение всего со всем, расширение мира. Однако при этом ей важно не утратить этических координат. Ведь в городе нет чернозема, то бишь п о ч в ы. В современном секуляризованном обществе именно масскульт призван неустанно воспроизводить базовые ценности и вгонять их в подкорку граждан.
Дочь: – Мама, я пойду покормлю белку.
Грейс: – Я же тебе говорила: белки это дикие животные. Поосторожнее.
Дочь: – Тогда купи мне собаку.
Грейс: – Я уже купила тебе младшего братика, можешь научить его приносить палку!

Тут предельно незаурядный ход! Грейс неожиданно примеряет социальную функцию собаки – на собственного ребенка. Чтобы приструнить другого ребенка. Ненавязчиво, в игровой форме Грейс на секунду изымает из Мира этику. Она цинично вбрасывает дочь в ситуацию тотальной свободы: дескать, выбирай сама; делай, что хочешь! И тогда мы, зрители, бессознательно ощущаем всю хрупкость человеческого социума: в сущности, приравнять человека к собаке ничего не стоит. Для этого есть основания – общее животное происхождение.

За пару секунд мы пролетаем расстояние от тотального нигилизма (человек равен собаке, человек – животное!) до опровержения этого нигилизма. Причем диалог так ловко устроен, что мы с а м и выбираем гуманизм, заново воспроизводим внутри себя идею ответственности и любви. И так каждые 10–15 секунд на протяжении всего сериала! Еще пример.
Грейс: – Сейчас ты займешься покраской и грунтовкой этого холодильника.
Сын: – И тогда мы будем в расчете?
Грейс: – В расчете мы будем, когда ты меня родишь!

Снова в пределах нескольких секунд – головокружительный прыжок с территории повседневности на территорию метафизики. За секунду до диалога персонажи опознавались нами как участники некоего производственного микросюжета: домашняя работа, рутина, он и она не могут разделить между собой обязанности по дому. Обычное дело: кто-то кем-то пользуется, так бывает, припоминайте.

Однако «неуместная» реплика Грейс не просто вводит избыточный для данной ситуации концепт «материнство», она расширяет затхлый павильон до масштабов огромного человеческого Мира. Позволяет внезапно разглядеть в участниках бытового конфликта – участников мистерии, архетипических героев, Сына и Мать. Это как вспышка света – оказывается, Мир сложнее, чем казалось, и он не сводится к производству с товарообменом. Причем базовые идеи опять вгоняются в подкорку ненавязчиво, тонко, с изысканной иронией.

XX век поставил перед всеми более-менее развитыми государствами задачу модернизации. Прежде доминировавшие в хозяйстве крестьянский хутор и крестьянская община должны были если не умереть, то корректно отойти на второй план. Россия с этой задачей не справилась, ее прежде богобоязненное крестьянство внезапно сорвалось с места, по подсказке большевиков превратилось в бессмысленную орду степняков, затопило и без того слабые, малочисленные города, раздавило городскую культуру. Этот процесс блестяще, исчерпывающе описал как раз таки Михаил Зощенко. Кстати, один из самых актуальных писателей нашего времени.

В сущности, Советский Союз пал жертвой этих вот самых номадов, путешественников, горожан в первом поколении, вынужденно покинувших деревню, но так и не сумевших освоиться в сложноустроенной городской среде. Советская элита не понимала важности масскульта, не работала над образной системой, призванной неустанно воспроизводить городскую идентичность.

Лучшее, на мой вкус, отечественное кино всех времен, «Короткие встречи» Киры Муратовой, кроме прочего, замечательно показывает процесс эрозии в городской среде.

К концу 60-х так называемые советские города были заселены под завязку. Героиня, работник райисполкома, приводит в новую пятиэтажку очередную порцию вчерашних крестьян с ордерами. Выясняется, что к дому не подведены коммуникации, в доме нет воды и плохо с удобствами. Дом едва ли не аварийный! Принципиальная дама-руководитель требует от строителей выполнения всех обязательств. Но неожиданно ее рвение наталкивается на яростный протест: люди с ордерами требуют немедленного вселения.

«Я как носил воду из колонки, так и буду носить! Давайте заселяйте!» – канючит некий потешный мужичок. Неадаптированные новоселы не знают правил поведения в незнакомой пугающей среде. Им хочется поскорее забиться в норку, то бишь в хрущевку, и зажить там по прежнему, то бишь по деревенскому обычаю.

Тут, конечно, не их вина, однако от этого ни капельки не легче. Торжествует абсурд: оторвавшиеся от почвы номады демонстративно требуют разрушения городской среды. Предполагают вместо водопровода пользоваться уличной колонкой или ближайшим родничком. Но город растет вширь, и скоро даже на его окраинах никаких родничков не останется.

Шумная борьба так называемых почвенников и деревенщиков за возрождение былой русской общины – конечно, утопия, блажь. Весьма вредный самообман неплохих, в сущности, людей. В рамках западной цивилизации никакой реальной альтернативы западному же городскому менталитету нет. Аккуратная канализация. Исправный водопровод по всему городскому периметру. Бордель, полицейский участок, кинотеатр, а через дорогу – Храм. И каждый гражданин (-ка) обязан выложиться на своем месте, извините.

Альтернативные социокультурные образцы – специфическую китайскую субординацию или истовую мусульманскую религиозность с патриархальным укладом – нашему массовому человеку все равно не освоить. Расейскую природную вольницу можно приручить, ввести в рамки нравственного закона лишь посредством хитроумной манипуляции образами.

Кадр из фильма «Кошмар на улице Вязов»

В умной американской картине «Кошмар на улице Вязов» есть следующий поразительный эпизод. Фредди Крюгер в доме, и он настойчиво преследует героиню. Девушка устремляется к лестнице, ведущей на второй этаж. Как вдруг ее ноги начинают проваливаться: вязнут в ступеньках, точно в пластилине или глине. Фредди все ближе.

Замечательно точный пластический эквивалент страха! Причем это страх именно городского человека, который вечно борется с диктатом времени, который больше всего на свете боится не успеть. Вещество (ступени) изящно сопрягается здесь с абстракцией (время).

Едва услышав страшную повесть ряженого казака о дядьке Черноземе, я припомнил этот американский кусок, поразивший меня лет двенадцать тому назад. Тут же поплыли перед глазами прятки и догонялки под дождем, по предательски вязкому чернозему – образы далекого дачного детства.

Базовые человеческие категории немногочисленны: мужчина и женщина, душа и тело, земля и вода, война и мир, черное и белое, скорость и застой, плотность и пустота, зрение и слух, обоняние и тактильность…

Большой Город адаптирует классические страшные сюжеты, переосмысливает роль материальных объектов, рекомбинирует их свойства. Вязкие ступени – да ведь это же перевод архаического стандарта на язык нового времени! Так созидается новая мифология, так в городском сюжете про озабоченную девушку-подростка и злонамеренного маньяка неожиданно отражается история прожорливого дядьки Чернозема, который поставил под сомнение реальность важнейшего для русской истории сражения.