– Нация, – продолжает писать Фанайлова (ради красного словца иногда переходя на общепоэтический литераторский говорок начала 21 века, такой вот «блямс-блямс» по привычным клавишам, на периферийном пианино, с серьезным лицом, но чаще – на абсолютно точный пронзительный звук, когда перестает верить, как большинство литераторов, что стихи – это черно-белые косточки, потому что не бывает ничего на самом деле двухцветного: ибо всё – пе-ре-ли-вает-ся), – нация за меня пьёт пиво Балтика, курит сигареты Винстон, сидит на нефтяной трубе, болтая ногами, не читая запретов на бензоколонках, ест в Ростиксе и Макдоналдсе, ездит в Египет и Турцию, ходит в офисы, получает пособия, трудится на огородах, ворует бюджетные деньги, ездит на новых машинах, купленных в кредит, собранных в Узбекистане, и на старых машинах, угнанных из Германии и Японии, торгует польским и китайским барахлом, сидит на вокзалах и в тюрьмах, учит и лечит, снимает и прокатывает, говорит и показывает глупости, быстро пробегая мимо тещиного дома, убивает и судит, надзирает и наказывает, плодится и размножается, хоронит, хоронит, хоронит, немного рожает. Проклинает и одобряет, как в старые времена, не сажает дерево, не строит дом, не воспитывает сына.
За то, что теперь – вернуться обратно – нельзя.
За нынешнюю неуместность.
И одиночество…
А если ей кажется, что она это делает,
Так это ей только кажется,
Передерживается, как радужка,
Распадается
Это не мой комментарий. Это верлибр Лены Фанайловой, уложенный в прозу.
В этом нет ни упрека, ни комплимента – так, в сущности, можно уложить любой стих. (У Гандлевского, например, так был записан традиционный силлабо-тонический текст в одной из книг, непонятно, правда, для каких-таких игровых целей, ему вообще-то не свойственных).
Я сделал это просто для экономии места. В конце концов, если пишутся стихи, где важны только бешенство и отвага, за строфику нечего особо держаться. Это уже, в сущности, и не стихи. (Но любые живые стихи – вообще уже не вполне стихи: это их странное свойство, мало кто это по-настоящему понимает).
Не хрестоматия.
За это я и люблю Елену Фанайлову.
За избыточное многоголовье.
За родимые пятна премии Андрея Белого.
За это принципиальное «для своих».
За партийность и логоцентричность.
За то, что не посмела встать против всех.
За все, что мне скучно и мертво.
(Потому что любовь она и в скуке любовь).
Но зато ....
За ледяное бешенство.
За то, что однажды все-таки встала в оппозицию к большинству.
За то, что теперь – вернуться обратно – нельзя.
За нынешнюю неуместность.
И одиночество.
За существующее вокруг ее имени литераторское раздраженье.
Но – как ни смешно – больше всего за то, что слово «смерть» она в стихах пишет через черточку («см-ть»), а слово из трех букв без отточия. Потому что так правильней. Ибо см-ть неприличней.
И уж точно – нелитературней.
Запретней.
Особенно когда она не твоя, а чужая.
Ибо она (а ты похоронен на нашем кладбище, рядом с твоей бабкой Авдотьей Петровной, там теперь много жёлтых, синих и красных цветов, ты же даже не знаешь об этом, мой бедный мальчик) просто невозможна – к произнесенью.
* * *
См-ть приходила ко мне и стояла близко –
говорит мой брат
Она шутила как Персефона с яблоками,
лгала, была шутиха
То ли ждала, чтобы я разозлился
Я испугался, подумал: спокойно, товарищ, спокойно,
у нас ещё всё под контролем.
Мой человек назавтра разбился.
В церкви стояли рядом два гроба
Он и шофёр
Плакали матери жёны и дети
Два лба подошли и шутили грубо
как она в моём сне
Но я не сделал им обрезанья
________
Старый Кузмин несгибаемый
в холод совецкий
будет чирикать как ласточка
в холод собачий
возле причала
чертить чертежи
кто нам расскажет, что мир возвращается в славе
что воскресают покойники в смену с живыми
словно рубахами братья – телами навырост
словно крестами товарищи
за перегон обгоняя
как на плотах и болидах команду меняя
– старый Гомер несгибаемый, мёртвый Боян,
сумасшедший слепой Мандельштам?
кто нам расскажет, что мир расцветает как ветка
вишни, черешни, черёмухи, яблони, сливы
что поднимаются мёртвые, будучи живы,
как ангелы славы?
– раненый Боратынский, горячий Державин, сухой Ломоносов
и Пушкин, Пушкин, конечно.