Вновь и вновь меня заставляет задуматься облик Сергия Радонежского. Его жизнь при жизни и жизнь после смерти, которая стала если не более живой, то уж точно более осязаемой, более весомой, чем его подвижническое существование в дремучих лесах в далеком XIV веке.
Сознавал ли он, что его представления о жизни в братской любви и единомыслии так безнадежно идеалистичны?
Хотел ли он такой судьбы? Известности? Власти? Его житие, хотя и составленное позднее, однозначно говорит, что нет.
Постоянно – если верить этому источнику – Сергий отбивался от искушений власти и влияния, отказывался быть игуменом, священником, митрополитом, уходил от славы.
И в результате постоянно был на виду, мирил князей, крестил княжеских детей, что, вообще-то, монаху не положено, благословил Донского на битву, т. е. убийство, послал с ним туда же своих монахов (хотя последнего факта в житии как раз нет).
Я не очень хочу вглядываться в эти противоречия. Если они и были, то вряд ли приносили Сергию радость. Хочется верить, что ту роль, которую отводили ему сильные мира сего, он принимал как неизбежность. Понимая свою власть, власть духа, употреблял ее так, как понимал и силу Евангелия, – для мира. Мира между людьми, мира у каждого в душе.
Неверно упрекать его за потворство интересам Москвы и Дмитрия Донского. Не мог Сергий не быть сыном своего времени, а оно предполагало беспрекословное подчинение старшим, жизнь «по старине». И сам он покорялся старшему брату Стефану, даже покинул Троицкую обитель и тихо ушел, лишь бы не было конфликта с ним.
И всех вокруг призывал к согласию – с великим князем, прежде всего. Ведь если каждый будет жить по Евангелию, то вопрос о первенстве решится сам собой. Перед Богом каждый человек первый, а для себя самого – последний. Если это так трудно понять сейчас, то тогда было еще труднее.
Сергий своим личным примером, аскезой своей жизни в труде, посте и молитве достиг и высшей свободы духа, когда ничего земного не надо, никакая земная власть – ни людей, ни богатства – не имеет силы над «нищим духом», который служит только Богу.
Отсюда его спокойное достоинство, которое можно принять за гордыню: постоянно уходя от мира, он постоянно возвращался к нему, чувствуя, как он нужен для служения людям. И опять уходил.
Сознавал ли он, что его представления о жизни в братской любви и единомыслии так безнадежно идеалистичны? Что Церковь и земная власть несовместимы друг с другом по своей природе?
Что одна лишь любовь не способна сплотить людей, но всегда найдутся те, кто, опираясь на слово и авторитет Сергия, будут стремиться любой ценой подчинить себе других? Наверное, да, иначе не был бы провидцем.
Но принимал и это несовершенство жизни и тогдашней Церкви, которая в лице митрополита Алексия – тоже святого – стала истово и без раздумий служить московским интересам.
Он никого не обличал, не судил, но убеждал «тихим словом». Никогда не просил милостыни.
Никогда не отказывался от добровольных подношений монастырю. Не носил вериг, не юродствовал. Не брал в руки золота. Не молчал.
Да откуда же он такой взялся? Откуда такая сила любви в человеке из времени насилия и страха? Почему он и доныне для многих «живее всех живых»? Почему и доныне во многом недосягаем? Или и в этом одиночестве тоже его предназначение?
Пусть так. Но тяжело становится от мысли, что ни Церковь, ни мир в целом до сих пор так до конца и не поняли Сергия. Как, может, и самого Христа?
Источник: Блог Романа Авдеева
