Осторожно – злые дети

В новом релизе почти не разыгрывается любимая Прилепиным автобиографическая карта. По крайней мере, по сравнению с выкованными на огне чеченской войны «Патологиями» и элегическим сборником-романом «Грех», где действует единый во множестве лиц матерый человечище Захар.

Если это и о тьме, то о тьме в сердце героя, а также об экзистенциальной тьме, пронизывающей ткань современного бытия

Зато вымысел, не связанный с обыгрыванием автобиографического момента, в «Черной обезьяне» более причудлив и ярче выражен. Плюс к этому сохранилась характерная пассионарность, равно как и умение эффектно описывать сильные чувства. Осталась в какой-то степени и харизма чистого человека, трогательной звездочкой сияющая даже из-под толстых слоев внутренней и внешней грязи.

Результат получился амбивалентный.

В «Черной обезьяне» обнаруживаются довольно схематичная интрига и (нарочито?) вялый сюжет, дрейфующий от криминально-конспирологической завязки в психотическое бытовое никуда.

Действие разворачивается, насколько можно понять, аномально жарким летом 2010-го. Намереваясь добыть фактуру для возможного материала, московский журналист отправляется в секретное учреждение, где изучают людей с серьезными психическими и поведенческими отклонениями. Помимо тайно оставленного в живых Радуева, безвестных прирожденных убийц, насильников и прочего сброда здесь содержатся странные дети. Они, как утверждает занимающийся ими профессор-специалист, полностью лишены нормального детского, да и вообще человеческого интереса к другим людям. Почти одновременно в неком провинциальном городе происходит жуткий инцидент: в одном из домов неизвестные хладнокровно расправляются с жителями нескольких квартир. Если верить полуживому очевидцу, головорезы имели детскую внешность.

«Черная обезьяна» является расширенным вариантом малой прозы Прилепина (обложка книги) (фото: ast.ru)

Так на горизонте повествования начинает маячить таинственная история об особой породе «постлюдей». Но ситуация застывает, сюжет сменяется драматургией: герой общается со своими собственными вполне обычными детьми и вспоминает, как сам был ребенком, сводит знакомство с проституткой и терпит побои от сутенеров, уходит от жены к любовнице, а затем и от любовницы уходит куда глаза глядят. Пытаясь как-то продвинуться в выяснении вопроса о предполагаемых детях-головорезах и странных детях-испытуемых, встречается с не менее странным кремлевским деятелем, едет в город, где произошло загадочное убийство, но так ничего и не выясняет, или, вернее, выясняет совсем не то, что могло бы перевернуть представления о вселенной.

Вместо раскрытия тайн происходит погружение в пучину визионерства, Рассказчик фиксирует фантомы, смешивает реальное и воображаемое, разглядывает миражи, рождающиеся в аномально перегретом воздухе. Параллельно буксующему сюжету о таинственных детях закручивается ментальный водоворот вокруг существ, этих детей так или иначе напоминающих. Разные люди рассказывают истории о всевозможных «недоростках», расправляющихся с военными и берущих укрепленные поселения, а бедолаге-журналисту в ночном видении тоже являются какие-то зловещие шкеты. Все это, очевидно, связано с лейтмотивным вопросом отцов и детей, с проблемным отцовством главного героя.

Не случится, наверное, ничего страшного, если мы откроем, что речь не идет ни о детективе, ни о фантастике. Никто из персонажей так и не проникнет в сердце научно-мистической тьмы; «Черная обезьяна» – это, братцы, о другом. Если это и о тьме, то о тьме в сердце героя, а также об экзистенциальной тьме, пронизывающей ткань современного бытия (прежде всего, само собой, российского).

На эту тему
• «Звезда Стриндберга»: Шведский ответ Дэну Брауну
• Анна Старобинец придумала виртуальное бессмертие
• К российскому читателю пришла «британская Кафка» Анна Каван
• «Пуп земли» Венко Андоновского – между Павичем и Эко
• Премия "Русский Букер" может исчезнуть

Своеобразным достоинством «Черной обезьяны» как раз и можно счесть обман жанровых ожиданий – читатель готовится насладиться чем-то вроде триллера, а получает расшифровку отчаянных депеш, курсирующих по проводам оголенных нервов. На фоне всеобщего увлечения остросюжетностью такой ход по-своему красив.

Что же касается царящей в России экзистенциальной тьмы, по крайней мере в политической ее ипостаси, то к соответствующим пассажам отнестись всерьез довольно трудно. Дети Сэл и Гер, чье поведение «схоже с поведением вожаков крысиной стаи», упоминание о министре внутренних дел, гипотетически причастном к торговле человеческими органами, равно как и прочие намеки на то, что «нужно всю систему менять», вызывают – именно здесь, в этой вещи – примерно такое же ощущение, какое способны вызвать рекламные вставки посреди трепетного артхауса. Дело, собственно, не в содержании этих фраз, проблема тут не политическая, а художественная: симпатичной собаке как будто бы пришивают пятую ногу. Да и ногу-то даже не деревянную, а пенопластовую. Если уж на то пошло, то, задавшись целью приживить к телу текста боевые оппозиционные конечности, можно было бы хоть немного вложиться в качественную хирургию.

Памфлетные перлы такого рода, возможно, могли бы сыграть серьезную роль в произведениях, принадлежащих перу героя-рассказчика «Черной обезьяны» – не только журналиста, но и писателя, написавшего, по его собственным словам, политические романы «Листопад», «Спад» и «Сад». Но с художественным текстом Прилепина (причем, в общем-то, неполитическим) дело обстоит совершенно иначе. Здесь обращение к поэтике «Новой газеты» и конкуренцию с В. Шендеровичем как-то не получается воспринять в том смысле, что автор-де посылает нам некий глубокий месседж (пусть даже и про систему, которую лучше бы того – поменять).

Впрочем, протестного перца совсем немного, и вкус его ощущается слабо.

Ситуация с тьмой в сердце героя куда яснее и выигрышнее. Здесь Прилепин неподражаем: мы не просто слышим и видим рассказчика, но чувствуем его дыхание, узнаем его как близкого человека, и его нервно-психическую катастрофу воспринимаем всеми пятью чувствами. Именно она и является главной темой. Но работа с ней едва ли не целиком завязана на языке, интонации, сравнениях, неожиданной подаче мелких деталей и прочих подобных вещах. Не так уж важно, чем занят герой в каждый конкретный момент – важно, как об этом пишет Прилепин. Поменяй порядок слов в этой фразе, убери матерное слово из той – и эффект улетучится.

Такое письмо приводит на память малую прозу Прилепина, расширенным вариантом которой, собственно, и является «Черная обезьяна». Недаром сюжетный механизм заменен здесь на рог изобилия, из которого бурным потоком льются красочные зарисовки; каждая вторая из них могла бы стать отдельным рассказом, а каждую третью можно было бы легко заменить на какую-нибудь другую.

Прилепин написал характерный для себя текст – психологический, эксцессивный, эротический, такой, в котором слова и эмоции существеннее идей. А как этот текст формально классифицировать – не так уж важно. Роман, говорите? Ну ладно, пусть будет роман. Будем надеяться, что призрак невинно убиенной книги рассказов, которая оказалась принесена в жертву идолу крупной формы, не потревожит ничьих снов.