Двенадцать устриц вместо тринадцати

В середине девяностых все вдруг дружно запрезирали непризнанных гениев. «Если ты такой умный и талантливый, почему такой бедный?» – спрашивали начинающих писателей и художников мелкооптовые торговцы китайскими джинсами. И действительно, почему? Все пути открыты. Богатей, преуспевай. А главное, перестань заниматься глупостями, которые неинтересны широкому потребителю.

Достаточно было аферистам в отдельно взятом Париже провести махинацию с акциями Панамского канала, как это тут же чувствовал на себе весь мир. На парижском сленге слово «панама» до сих пор синоним кидалова. Вроде нашего ГКО

И вот тысячи, десятки тысяч молодых, творческих и способных принялись зарабатывать. Нанялись копирайтерами и дизайнерами к тем же мелкооптовым торговцам, которые с течением времени превратились в директоров компаний. «Сейчас, еще немного, – думали молодые и творческие, – накоплю денег, куплю квартиру, машину, гарнитур в «Икее». А потом можно будет заняться творчеством».

Они надеялись писать рассказы по ночам, рисовать этюды на выходных. Ничего этого не случилось. А посему вместо нового поколения творческой интеллигенции мы получили поколение клерков, тоскующих по несбывшемуся будущему. Измученных, депрессивных, занятых не своим делом.

Человек, потерявший душу. Эта коллизия многократно описана в классике, нашей и зарубежной. Об этом «Портрет» Гоголя. Об этом «Шагреневая кожа» Бальзака. «Он мог все – и не хотел уже ничего», – пишет Бальзак о своем герое. Вот точное описание беды, которая случилась с сегодняшним поколением 30–40-летних. Мы многого добились, но совсем не того, о чем мечтали когда-то.

Драм и трагедий масса. Но есть в литературе и положительные примеры. В отличие от героев Гоголя и Бальзака, герой романа Сомерсета Моэма «Луна и грош» сумел преодолеть искушение благополучием. Он смог сделать главный выбор своей жизни – между луной и грошом – в пользу луны. А помог ему в этом кризис.

В зеркале литературы

Герой Моэма Чарльз Стрикленд – преуспевающий лондонский бизнесмен. Обустроенный быт, милая жена, дети, статусные друзья. Успешная и совершенно непримечательная личность. «Он что-то делает в Сити, – говорят о Стрикленде знакомые. – Кажется, биржевой маклер. Скучнейший малый!.. И нисколько не интересуется литературой и искусством». Даже жена его, дама с претензией на богемность, отзывается о муже без восторга: «Настоящий обыватель. Вы с ним умрете с тоски».

И вот однажды весь этот мир рушится. Стрикленд бросает жену, уходит с работы и уезжает в Париж. Он решил стать художником. Разумеется, его картины не покупают. Ему сорок лет. Он бедствует, опускается на самое дно. Живет в ночлежке, дерется с матросами, месяцами не ест ничего, кроме хлеба и молока. А кончает свою жизнь на тихом экзотическом острове. Женится на туземке. Пишет картины. После смерти Стрикленда широкая публика признает его гением. Но ему и при жизни не было никакого дела до широкой публики, а после смерти уж и подавно.

Казалось бы, причем тут кризис? А вот при чем.

Вниз по лестнице, ведущей в красные небеса

Прототипом Стрикленда в «Луне и гроше» был Гоген. Тот самый. Общая канва его биографии именно такая, какой ее изложил Моэм. Но есть нюансы. Гоген вовсе не был обывателем, рядовым клерком, каким Моэм рисует Стрикленда. В детстве он жил в Перу. В юности служил матросом в торговом флоте. Лишившись средств к существованию, устроился в банк. Через несколько лет стал, как бы сейчас сказали, топ-менеджером. Он блестяще разбирался в биржевой жизни, хорошо зарабатывал, уверенно и быстро делал карьеру. Но все свободное время посвящал живописи. Днем возился с бумагами и отчетами, а вечером учился писать картины.

Поворотным в его жизни стал 1882 год. Год грандиозного биржевого кризиса.

В эпоху становления капитала кризисы были обычным делом. На протяжении всей второй половины XIX века они следовали с интервалом в 8–10 лет. Причем затрагивали не одну страну, а всех более или менее значительных игроков рынка. В том числе и Россию.

Мир финансового капитала уже в те годы был достаточно тесным. Достаточно было аферистам в отдельно взятом Париже провести махинацию с акциями Панамского канала, как это тут же чувствовал на себе весь мир. На парижском сленге слово «панама» до сих пор синоним кидалова. Вроде нашего ГКО.

Кризис 1882 года длился пять лет. Уже в первый год Гоген почувствовал, что его заработки стремительно сокращаются. И ушел с биржи, решился на то, на что не мог решиться в предыдущие годы. А мог бы стать тогдашним Джорджем Соросом. Судя по свидетельствам современников, он был выдающимся финансистом.

На эту тему
• «Маска» кризиса
• Сергей Минаев: Новогоднее письмо планктону
• Максим Григорьев: Проект «Позитив»
• Доллар растет, жизнь – падает
• Макулатуру – вон из Москвы!

Случай Гогена в сегодняшней терминологии квалифицируется как дауншифтинг. На первый взгляд, он шагнул вниз по социальной лестнице, как шагают сегодня многочисленные телезвезды и медиа-магнаты. Уезжают куда-нибудь в Гоа или Мексику. Валяются на пляже, изменяют сознание, занимаются поисками себя.

Но это только на первый взгляд. Дауншифтеры предпочитают бездействие действию. Им кажется, что лучше прокурить-прогулять свою жизнь, чем потратить ее на сидение в душном офисе. Это модно и даже пикантно. Общество удивляется дауншифтерам, но в целом их все-таки одобряет. Как одобряет любую причуду, рожденную в сытости и достатке.

Но отъезд на Таити был для Гогена не причудой, не прихотью, не капризом. Это было художественной необходимостью. Единственно возможным решением для человека, который всю жизнь хотел рисовать зеленых женщин, синие пальмы и ярко-красные небеса. Он приехал туда не расширять сознание, а работать. Между тем у его странных кричащих картин не было целевой аудитории в то время, когда они создавались. Она появилась потом, уже после смерти художника. Но думаю, что Гогена не очень занимала мысль об аудитории. Он просто делал то, зачем родился на этот свет.

К сожалению, большинство дауншифтеров не знают, зачем они родились. Им кажется — для того чтобы получать удовольствие тем или иным способом. Таких страстных людей, как Поль Гоген, среди них почти не встречается. Унылое это дело – получать удовольствие.

В шесть часов вечера после кризиса

В юриспруденции есть понятие «обстоятельство непреодолимой силы». Землетрясение, война, революция. Нечто, что делает несущественными все ранее взятые на себя обязательства. Кризис и есть такое обстоятельство. Он позволяет разом покончить с прежней жизнью и начать новую. Для тех, кто жил не свою жизнь, это идеальное время. Как сказал один мой знакомый: «Встретимся в шесть часов вечера после кризиса». Все равно что после войны.

Наконец-то мы можем не «пробиваться» (какое жуткое слово!) туда, куда нам не нужно. Не прикладывать титанические усилия ради пустяков. Не изображать из себя королей несуществующих королевств. К этому больше нет стимулов. Все жертвы, на которые мы шли по принципу «лишь бы деньги платили», были напрасны. Хотя бы потому, что многим из нас денег уже не платят. Задерживают или платят сущую ерунду. Не говоря о тех, кто уволен по сокращению. А если так, то почему бы не заняться тем, чем хочется, а не тем, чем якобы надо.

Один мой друг (я не могу здесь назвать его фамилию, он много лет занимает высокие должности на известных телеканалах) всю жизнь мечтал рисовать абстрактные картины и играть современный джаз. А вместо этого продюсировал передачи и отдавал распоряжения своим многочисленным подчиненным. Он сильный, состоявшийся человек. Но каждый раз при встрече с ним я чувствую в его взгляде тоску. Тоску по другой, увы, несостоявшейся жизни. Когда-то он не решился на эту жизнь. Теперь, может быть, и решится.

Это ведь только в юности кажется, что тебе нужна лучшая женщина. Высокая блондинка с большой грудью. Желательно из хорошей семьи. Потом, годам к тридцати пяти, понимаешь, что нужна не лучшая, а своя.

Роман Моэма «Луна и грош» кончается так: «Мой дядя Генрих, двадцать семь лет бывший викарием в Уитстебле, в таких случаях говаривал, что дьявол всегда сумеет подыскать и обернуть в свою пользу цитату из Библии. Он еще помнил те времена, когда за шиллинг можно было купить даже не дюжину лучших устриц, а целых тринадцать штук». Для тех, кто не понимает метафоры, расшифрую. Колебание цен, в конце концов, не очень существенно. Устрицей меньше, устрицей больше. Переживем. А луна светит и до кризиса, и после него.