Апокриф

Но Бога – не было.

Мир был огромен, многослоен и загадочен. Но он был безначален. Не было в этом мире никого. Сверх нас. И ничего ужасного в этом не было

Объяснений этому можно найти много. Например, что жили в Советском Союзе.

Но ведь была же еще прабабушка.

Которая рассказывала иногда перед сном: «...И полетели синие и розовые голубки, над лесами, над облаками, и видят вдруг с небес, сидит на камне дева Мария, плачет. «Чего же ты плачешь?» – спрашивают голубки. «Как же мне не плакать, – отвечает дева Мария, – украли у меня сына, Иисуса Христа, распяли. И осталась я одна на целом свете».

Из рассказа было понятно, что украли младенчика.

Нехорошо.

Что распяли – еще хуже.

Как это, младенца – и распинать?

(Тут вспоминалась собака на цепи, что она думала, когда ее волокли в ельник, по пути на озеро, как раскорячили на цепи, как оставили ее подыхать, как она выла в ночном лесу.)

Это было неприятно и больно.

Но из этого всего также следовало то, что укравшие – плохие люди, разбойники, а сама бабушка верит в какого-то бога-ребенка. Он заслужил.

И теперь у него все хорошо.

Потому что детей убивать нельзя. (Ну кроме меня, разумеется. Но я, что называется, и не претендую. Стою себе у калитки, сирота сиротой, жду-пожду, когда наконец по мою душу маньяк придет. А он все не идет. Холодает. Вот ведь скотина.)

Но бабушке мои ожидания не указ.

Она может жить по-своему.

И поэтому тому ребенку (по бабушкиной версии) за все муки, его и матери, за все несправедливости и обиды – после похищения и глумления – построили храмы, стали в него верить, а он всем с облака помогать. Ему даже Пасху с куличами и яйцами посвящают.

Приятно было думать, что бабушкина религия – оплакивать ребенка. Все было логично и даже красиво.

Но в любом случае ни этот мальчик (я никого на облаке не видел), ни какой-нибудь более древний бог (например, неизвестный тогда мне Сварог или Хорс, которые, если б знал, показались бы мне тогда убедительней, так как верхушки деревьев ночью были живыми и разговаривали) в мире не присутствовали.

Я даже их ни разу не заподозрил.

И это было странно.

И показательно.

....Я не знаю, какой опыт был у детей, которые, например, жили в настоящей верующей семье (надо спросить), но мой детский опыт говорит: мир был огромен, многослоен и загадочен. Но он был безначален. Не было в этом мире никого. Сверх нас. И ничего ужасного в этом не было.

Это желание, чтоб кто-то конкретный был, вообще подозрительная вещь.

Все, наверное, помнят, как в 5–6 лет человек вдруг просыпается с похолодевшим от ужаса животом и понимает, что когда-нибудь он умрет. До этого он никогда не думал об этом. И пришло это понимание внезапно, без всяких свидетельств. Не обязательно было видеть, как хоронят кого-то или как убили птицу. Это просто являлось. Как данность.

Страх был так огромен, а бездна в животе так бездонна, что человек 5–6 лет начинал кричать.

Кричал он страшно и долго, успокоить его можно было только какой-то откровенной чушью, через пень-колоду и, в общем-то, не навсегда. Приступ через некоторое время повторялся. И человек понимал, что рано или поздно его тело погибнет.

То есть, иными словами, смерть в мире есть.

И она жила с этого дня в животе как иголка.

Но я ни разу не просыпался среди ночи в 5–6 лет – с криком, что Бога нет.

И с радостно бьющимся сердцем, что он есть, – тоже не просыпался.

На эту тему
• Из сентябрьского мая с любовью
• Смерть во сне
• Лес в телефоне
• Страшно жить
• Сны, которых не увидишь

...Бог появился потом. Его просто пришлось придумать.

На него – согласиться.

Ребенок-мальчик для меня не работал, и его пришлось переделать в отца.

И этот Бог переливался, а иногда мерцал, то исчезая, то проявляясь во вполне тривиальных формах.

Чтобы потом стать – чистым сиянием.

И можно было просить, угрожать, соблазнять, обещать и советоваться.

А через несколько десятилетий и это ушло.

И я опять слышу только древесный шум. Что-то гудит и опять исчезает. И опять гудит – и опять оставляет меня одного. Но пожаловаться – некому. И некого упрекнуть.

Я ведь даже не знаю, как Его звать по имени. И никакие чужие имена Ему не подходят

Но если уж кого-то упрекать, пусть понарошку, то вот я подумал сейчас, что тогда, ночью (в ту мою пяти-шестилетнюю воробьиную ночь), моим родственникам, когда я кричал и бился, нужно было придумать какие-нибудь более достойные слова утешения.

Ни про таблетки, которые изобретут, ни про успехи научной заморозки, ни про то, что если я буду хорошим мальчиком и т.д. А про что-то другое.

(...Я тут пытался наспех объяснить это «другое», когда написал «Лес в телефоне». Написал и получил результат через несколько дней: «Мне не понравилось. Людям нечего процитировать». Неудивительно.)

В общем, я сам не уверен, что меня бы тоже утешило в шестилетнем возрасте это «другое». И что если бы у меня на руках плакал отчаявшийся дошкольник, то я бы тоже не стал бы городить какую-нибудь пургу про таблетки и встречу с мамой на небе.

Ну разве что про бессмертную душу...

«Ты будешь ветром».
Вряд ли это кого-то утешит…

Но все равно меня не покидает ощущение, что в детстве мы были смелее.
И как-то честнее.
В онтологическом смысле.
Умели выходить за калитку.

Ну я по крайней мере.

...И темный лес на фоне более светлого неба шумел ночью и говорил со мной на страшном, огромном и сладком языке.
И мир был безначален.
И никто не был ни в чем виноват.
И я был свободен.

И даже встречать маньяков – в сумерках – было смешно.
В детской майке и синих колготках («в комботках», как говорила прабабка).

(Эх, условный дядя Миша – или дядя Вася, как там тебя? – прощай. Не лежать мне во рву не кошенном, в овраге июньском, в канаве, в крапиве, с розовым голубком на груди юным барабанщиком в одном сандалии на рассвете. Не спать мне как ангел. Не стал ты моим разбойником. Не нанес три удара. Не перерезал горло. Никто не оплакал меня. И никто не посвятит мне теперь ни кулич, ни пасху. Будь ты за это проклят.)

...Кстати, о голубках.

Вот этот апокриф бабы Таты про голубей – синего и розового...
Я никак потом не мог найти ничего подобного. Смотрел апокрифы. Но они были какие-то монашеские, мужские, спорили между собой.

А вот такой простонародной чудесной ерунды, такой очевидной сказки про раскрашенных дешевой пряничной глазурью голубей – не было.

И тут в блоге поэта и писательницы Янины Вишневской увидел (даже не поверил сначала) записанный с забытого листка, набранный с голоса непонятно какой деревенской старухи текст. Голубей там не было, но тесто, на котором этот текст был замешен, было то самое. Родное, потерянное, пряничное.

...Как-то в последнее время некоторые вещи стали ко мне возвращаться. Даже странно.

сон пресвятой богородицы

дева Мария, где ты спала ночевала
в городе Ерусалиме у истинаго Христа
у Иана Златоуста
мало мне ноченьки спалося
много во сне виделось
видела я сон страшный и ужасный
что будто бы Христа Бога породила
в белую пелЕну пеленала
и нетленною ризой прикрывала
пришёл чудо жид Иуда
взял Христа с престола
и понёс на три золотые золотницы
первое дерева второе кедра третье кипарисовая
истинаго Христа распинали
на распятиих прибивали
ангелы прилетали
горячую кровь выпускали
чарочки подставляли
с этой страстью с этим ужасом
стали лес поля и горы
ходит мать Мария по горе
плачет и рыдает о своём сыне
Божья плачь моя мать не плачь
я вознесу тебя на небеса
я вознесу тебя к моим Божьим мыслям
кто эту молитву знает
тот три раза в день прочитает
того Господь не забудет
и никто лица белого не охУлит
аминь

Можете цитировать.