Оливье Пи: «Даже когда мы говорим, надо пытаться петь»

На сцене Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко выходит спектакль «Пеллеас и Мелизанда». В основе либретто – пьеса Мориса Метерлинка, печальная лирическая история о невозможности любви. В качестве режиссера-постановщика приглашен Оливье Пи, один из самых известных европейских режиссеров среднего поколения.

Русский актер любит показывать чувства персонажа, ярко выражать их внешне

Российская публика видела спектакли Пи «Кабаре мисс Найф» и «Лицо Орфея» во время Третьего Чеховского фестиваля 9 лет назад. Режиссеру было 33, работы его производили впечатление броскостью, скандальностью, за которыми угадывались серьез и даже грусть.

Театр Пи – авторский: он не только ставит, но еще играет и пишет тексты. Теперь режиссер возглавил парижский «Одеон» и, по нашим меркам, должен считаться мэтром.

Однако сам он утверждает, что практически не изменился, а в театре его волнуют прежние темы – страсть, поэзия, отношения между людьми и Высшими силами.

Умный, дерзкий человек с непростым характером достаточно открыт и в своих словах, и в спектаклях. Но все равно не покидает ощущение недосказанности – и это разжигает любопытство перед просмотром новой работы. С расспросов о которой и начался разговор театрального обозревателя газеты ВЗГЛЯД Алисы Никольской с Оливье Пи.

– Вы ставите оперу, литературная основа которой – пьеса Метерлинка. Этот автор считается одним из самых мистических в мире; это влияло на работу над ним?
– Для меня Метерлинк – автор не мистический, его тексты не несут метафизической нагрузки. Мне он видится поэтом. Поэтом ночи, поэтом тьмы.

Герой Метерлинка – слепец, он не может найти выхода из мрака, и судьба его трагична. Сегодня мы вновь открываем для себя Метерлинка, его персонажей, его темы. Во Франции его очень часто ставят, особенно в последние 20 лет.

Он был предшественником современности, предчувствовал ее. Он не мистик, но он таинственен. Он пишет о невозможности озвучить истину. Он замкнут в своей эпохе, которую мы назвали символизмом. Но я не уверен, что это верное определение.

Есть символизм христианский, а есть символизм чувственный. В тот временной период человеческими умами одинаково владели как вера, так и нигилизм. В «Пеллеасе» я для себя открыл, что опера говорит о невозможности понять сущность человека. Ответа не будет, его не дано.

– Вы говорите, что во Франции часто обращаются к драматургии Метерлинка. А у нас его почти не ставят, опасаются сопротивления материала.
– Я вот не испытываю сопротивления. Мне очень легко и интересно. Во Франции действительно этого автора ставят больше, чем в Бельгии, на его родине, что странно, потому что символистское движение тесно связано с этой страной, ее художниками. Не могу сказать, чтобы его боялись. Скорее, его просто рассматривают как устаревшего автора. Его современность, актуальность не сразу была понята.

Театр Пи – авторский: он не только ставит, но еще играет и пишет тексты

– Значит, для вас он не устаревший?
– Нет, ни в коем случае. Поэт не может быть устаревшим.

– Практически у всех западных режиссеров бывает проблема с русскими артистами – жалуются на их лень; вам не пришлось с этим столкнуться?
– Нет, я не согласен с таким определением. Я второй раз встречаюсь в работе с русскими артистами, и мне кажется, они очень работящие, страстные в работе. Понятно, что у них другая традиция в работе над персонажами, отличающаяся от традиции французской. Мы меньше копаемся в психологии, чем русские.

Но, с другой стороны, русский актер любит показывать чувства персонажа, ярко выражать их внешне. А французские актеры более сдержанные. Хотя везде попадаются разные люди…

– Вы работаете и с драматическими, и с оперными артистами; с какими труднее?
– С драматическими актерами сложнее. Оперные певцы хорошо знают свою партию, свою роль, и у них есть музыка. А музыка – это величайшее подспорье. Плюс они очень дисциплинированные.

– А вам как режиссеру что больше всего нравится?
– Я очень люблю музыку. И пение – даже, пожалуй, еще больше. Ведь даже когда мы говорим, надо пытаться петь. Надо достичь этой музыкальности, стремиться к ней.

– Вы не были в России 9 лет. И возвращаетесь в совершенно другом статусе – в нашем представлении. Тогда мы вас восприняли как скандалиста, а сейчас, кажется, вы изменились.
– Мой статус не изменился. Я все тот же. Мне кажется, что, наоборот, артист подвержен разным переменами, навязчивым идеям, а режиссер – более стабилен душевно. Не думаю, что я сильно изменился.

– Какие темы в сегодняшнем театре вам интересны?
– Театр никогда не следует темам. Журналистика – да, она тематическая. А театр – нет. Ни в своих спектаклях, в том числе в «Пеллеасе», ни в том, что я пишу, я о темах не задумываюсь. Единственное, что мне кажется важным, – театр как таковой.

– Вы исследуете разные формы, разный способ подачи, так?
– Да, я пробую.

– Мы в русском театре привыкли к тому, что тема порой важнее, чем то, как она подана…
– Театр говорит об общности мира. Средства массовой информации говорят о сюжетах. Я могу перечислить, о чем говорит мой театр: о желании, о сексе, о поэзии и политике, о войнах и боли – обо всем. И в «Пеллеасе» все это будет. В любой пьесе Шекспира есть все эти составляющие. И мистика, и страсти, и переживания. Если этого нет, то это уже не театр.

– Недавно вы возглавили театр «Одеон»; что-то изменилось в вашей жизни? Каким будет ваш «Одеон»?
– В моей собственной жизни изменилось немногое. Я и так проводил все дни в театре. Да, теперь у меня поменялся адрес и появился хороший кабинет.

Что касается самого театра, то «Одеон» входит в число «Театров Европы» – и он еще больше откроется Европе. В широком понимании. Конечно, я привнесу в программу много нового, привлеку к работе новое поколение художников. Думаю, открытость этого дома пойдет нам на пользу.