Вне рая

Представить же «Изгнание» мы попросили Олега Негина. Негин – автор романов «П.Ушкин» и «Кипарис во дворе», один из трех (наравне с Артемом Мелкумяном и Андреем Звягинцевым) авторов сценария к новому фильму Андрея Звягинцева «Изгнание» – специально для газеты ВЗГЛЯД пообщался с режиссером накануне каннской премьеры фильма.

По недоразумению первые реплики разговора записаны не были, поэтому он не то что бы начинается, а, как бы это сказать, привычно длится, продолжается. Речь идет не о фильме, не о режиссере Звягинцеве и не о писателе О. Негине, и уж тем более не об интимных сторонах жизни того, другого и третьего, хотя, конечно, и о фильме, и о режиссере, и о писателе, и об интимных сторонах жизни того, другого и третьего…
Ибо о чем же еще говорить, как не о Сокровенном?

Кино, искусство — такая же реальность, как и сон. Сон — это реальность?

– Андрей, а вот лично ты чувствуешь себя изгнанным? Тоскуешь по раю?
– Конечно. Подсознательно, каким-то древним, мифологическим умом, мне кажется, я знаю, помню – когда-то все было иначе.

– Да, и страдание не было главным уделом человека – рожать и рождаться в муках, жить в муках, умирать… впрочем, надо отдать должное и той радости, которая иногда затмевает эти муки, пусть она и несколько безрассудна по своей сути.
– Ей нельзя не отдать должное.

– Скажи, а ты хотел бы вкусить от древа жизни и жить вечно? По-моему, это было бы занимательно, я бы вот лично, если бы выпала такая фишка, ни за что бы не отказался. Хотя, с другой стороны, это ведь, выходит, вечное страдание… В общем, есть над чем поразмыслить. Хотя выбора в этой ситуации у нас, кажется, нет по-любому.
– Выбор – это если и не самое главное изобретенное Богом чудо, то уж точно одно из главных.

– Только не в ситуации изгнания. Тут, похоже, выбора у людей не было изначально. В этом наблюдается парадокс, ибо твой фильм «Изгнание», наш фильм, он как раз о ситуации выбора.
– Да, на мой взгляд, выбор – это одна из основных тем картины. Оба главных героя – и он, и она – находятся в такой ситуации, когда им приходится выбирать ни много ни мало между жизнью и смертью.

– В мучительной ситуации.
– Само собой. Иначе в изгнании не бывает.

– В этом отношении твоя картина, как мне кажется, реалистична до предела, жизненна. Кстати, ты не ответил на вопрос о смерти, вернее, о бессмертии.
– Не знаю… Иногда я думаю, как это правильно, что человеческая жизнь имеет предел.

– Да уж, в этом есть своя острота. Каждый день последний.
– А вообще, конечно, это было бы интересно – понаблюдать за тем, как и куда все это двинется, повернется…

Кадр из фильма «Изгнание»

– И самому поворачиваться вместе с этим и двигаться, а не растворяться в небытии.
– Ну да, да. Хотя вспомни слова Сократа о смерти: «Все боятся, хотя никто не знает доподлинно». Мудрые слова, мне кажется.

– Только, скорее, это слова Платона, вложенные в уста Сократа-персонажа. Что там говорил Сократ-человек, бог его знает.
– Ну, ты же понимаешь, о чем я. По большому-то счету не так уж важно, чьи это слова.

– Согласен. Вот именно поэтому, мне кажется, ты и вдохновляешься мифологией в своем творчестве. Ведь миф по сути своей анонимен, безличен, архетипичен, что, на мой взгляд, очень помогает очередному его рассказчику, потому что, с одной стороны, имея жесткие рамки, миф не ограничивает свободу интерпретаций, а с другой, будучи всеобщим, то бишь ничьим, позволяет рассказчику как бы присвоить историю себе на время и правильно идентифицироваться – отделиться от рассказа, подняться над ним, стать самим собой, автором, творцом. Но и миф тут ни в коем случае не теряет, наоборот – обретает очередное воплощение. Такая, понимаешь, взаимная реализация-реинкарнация.
– Я обращаюсь к мифу как к источнику всех историй. Он был очевиден для меня в «Возвращении» и так же очевиден в «Изгнании». Даже не сам миф, а то, что за ним стоит, не сама история, а некая сила, которая пронесла эту весть сквозь столетия, сквозь тысячелетия – ты только себе представь! – и донесла до меня. Вот что переворачивает мою душу и заставляет действовать. Эта сила. Но все-таки, мне кажется, мы создали новую историю об Изгнании, а вовсе не просто оригинальным образом пересказали миф.

– Да, историю про Изгнание, в которой мощно затронута тема Благовещения. Не могу сейчас понять, парадокс это и нет, но что-то здесь меня задевает – правильным таким образом, словно действительно удалось произнести нечто новое.
– А как по-другому? Еще, если помнишь, Платон сказал устами Сократа: «Надо создавать новые мифы, а не пересказывать старые».

– Во времена Платона, возможно, это и было реально. Но в наши дни… Хотя, с другой стороны, количество и, я бы даже сказал, число профанов поражает своей огромностью – даже в так называемых кругах искусства и около, – как и вообще поражает то, насколько много людей сейчас развелось на планете – количество, я убежден, и в этом случае убивает качество, причем как в прямом, так и в переносном смысле. Надо думать, что в античные времена все было несколько иначе. Во всяком случае, относительно кругов искусства.
– Не знаю, не уверен насчет античности. Но в наши дни – это да: мало кто смотрит и понимает, о чем действительно идет речь. И зачастую просто из-за лености, растренированности ума, из-за привычки получать информацию в готовом, разжеванном виде.

– Ты не понимаешь, так она легче усваивается организмом, безболезненно проходит по трубам восприятия.
– Многие, если не большинство, почему-то прочитывают историю, рассказанную в том или ином произведении, как одну из тех, что происходят с людьми в действительности, вот тут вот, где-то рядом, как за соседями подсмотрел, словно это не кино, не книга, не театр… совершенно как будто не понимая, что это искусство, что тут необходима – есть, была и будет всегда – известная доля условности.

Особенно меня поражает способность игнорировать эту условность у представителей прессы, у так называемых наших критиков, у людей, которые, казалось бы, должны очень тонко чувствовать и оценивать обозреваемый ими предмет, и чем он сложнее, непонятнее для них, тем тоньше и прозорливее, осторожнее должны они действовать, чтобы не пораниться, не поранить…

Но увы. Чаще всего они действуют грубо и примитивно, ну и ранятся, конечно, ранят. Может, поэтому в массе своей они так бесчувственны и безразличны, алчут острого, жареного, притупилось у них, приохотилось – фиксируют событие искусства так, словно бы это происшествие криминального характера или скандальная сплетня. Не понимаю, откуда такое стремление рыться в грязном белье? Нельзя же искать сенсацию исключительно в нечистотах.

Воспринимать, мерить искусство меркой действительности может только человек совсем уж скудоумный, необразованный или ребенок какой-нибудь несмышленый – посмотрел, впечатлился и пошел потом, натворил дел. Нет, конечно, ты сопереживаешь, тратишь нервную энергию. Но все-таки со-переживать – это далеко не то же самое, что переживать, проживать свою собственную жизнь самому. Это как во сне. Кино, искусство – такая же реальность, как и сон. Сон – это реальность?

Кадр из фильма «Изгнание»

– Для спящего если только.
– Да и для спящего это не реальность. Спящий присутствует во сне как наблюдатель. Даже если у него и возникает иллюзия сопричастности, он все равно просыпается рано или поздно и понимает: это был сон.

– Ну да, а если не просыпается, то и нет уже никакого спящего, а есть только остывающий труп, ну или теплый овощ. Напрашивается дикая аналогия с нелюбознательным, неблагодарным зрителем, не отличающим действительность от вымысла, не желающим, не умеющим отличать. И как же тяжело осознавать, что таких большинство. Прямо такое ощущение, будто мы забрели куда-то в морг или на овощную базу.
– Особенно грустно понимать, что среди этого большинства находится и большинство жульнаристов, как называла их бабушка Виктора Астафьева.

– Откуда такая информация про бабушку? Мемуары?
– Мы с ним переписывались. Что-то я ему там такое написал, а он мне ответил, мол, а что вы хотите, Андрей, еще моя бабушка называла эту братию – жульнаристы.

– Хорошее слово – меткое, едкое и при этом нежное в нем что-то есть.
– Ты путаешь. Это – предательски-мягкое, с гнильцой, а вовсе не нежное.

– Errare humanum est.
– Люди, люди… – хрен на блюде.

– Речь о приправе, насколько я понимаю.
– Да нет, Олег, не о приправе. Это, увы, основное, так сказать, кушанье, преподносимое нам жизнью.

– Ладно. Хотел сказать, давай сменим тему, но тут же подумал, что все равно без людей никуда – все про них, все для них.
– Я там выше где-то сказал, что выбор – одно из главных придуманных Богом чудес, если вообще не самое главное. Конечно, это не так. Самое главное чудо – это люди. Какими бы мы ни были, что бы мы ни думали друг о друге, что бы ни говорили, как бы ни поступали – все мы имеем непосредственное отношение к происходящему здесь и сейчас в любом из мест на этой планете, и это удивительно, это потрясает, зачаровывает.

– Ну да, все под Богом ходим.
– Вот именно.

– (вздыхает) Ну что, давай я все-таки задам тебе один из приготовленных мною вопросов, на которые ты отказался отвечать, сказав, что не хочешь превращать наше общение в банальное интервью.
– Так и есть, не хочу. Не люблю этот жанр.

– Но приходится.
– Приходится. Ладно, давай, задавай свой вопрос.

– Многие люди в этой стране, очарованные мифами о всемогуществе пиара и маркетинга, всерьез считают, что успех «Возвращения», твой успех был просчитан и осуществлен продвинутыми профессионалами в упомянутых областях: где надо проплатили, с кем надо поговорили, правильно преподнесли… Андрей, давай уже, признайся честно, что – да, все так и было, мало того – все так и есть. И пусть они успокоятся, эти несчастные, не верящие, что Случай и Удача до сих пор ходят рука об руку с Талантом, Трудолюбием и Любовью.
– Хороший вопрос! Хороший! Но признаваться-то я не буду. Потому что не в чем. Потому что я до сих пор, вот уже прошло четыре года, все равно не ведаю, не знаю, как это все происходит. Как фильмы попадают на фестивали, и как это все случается. Потому что делают это люди, которые взялись этим заниматься – то есть дистрибьюторы, в частности Раиса Фомина. Она отдает фильм отборщикам Каннского фестиваля, это в данном случае, а в прошлый раз – Венецианского и многих других. Это надо было бы тогда заплатить всем – фестивалю в Локарно, в Торонто, в Монреале, в Венеции – всем надо было бы проплатить, чтобы они взяли, потому что фильм взяли все фестивали. Не знаю, я до сих пор верю, что дело в фильме. Это как мне тут задали вопрос: а как получается, что, мол, столько лет не было наших фильмов на фестивале, а тут аж сразу два?

– Ага, все ни гроша, да вдруг алтын.
– Мол, почему нас игнорируют, не пускают? А я говорю: а вы не задумывались над тем, что, может быть, просто надо кино хорошее снимать? Понимаешь? Такое им в голову не приходит. А про пиар, то да се – это пожалуйста.