Лже-Дмитрий

Придумывая эту рубрику, завотделом культуры газеты ВЗГЛЯД Дмитрий Бавильский вспомнил слова Умберто Эко о золотых рыбках: «Раньше в любой уважающей себя итальянской газете существовала так называемая третья полоса культуры, на которой помещали, кроме репортажа журналиста, статью какого-нибудь поэта, например, начинающуюся словами «сегодня ночью мне приснился сон». Позже это превратилось в некий негативный стереотип, и новое поколение, страшно ангажированное, – мое поколение – говорило: да ну этих старых дураков с их нетленкой, с их газетными эссе. Особенно досталось одному автору, его звали Лео Джеки, который описал золотых рыбок. Просто аквариум, который стоит у него на столе. И это был прелестный текст, но как же все мы, молодые, его ругали. Потом он взял и описал «сияющие глаза голубки». Тут уже нашему возмущению вообще не было границ. Зато мой отец, представитель старшего поколения и вообще небольшой интеллектуал (бухгалтер), всегда говорил мне: читай третью страницу, там много интересного. Для него это чтение было своего рода общением с литературой. Конечно, третья страница сейчас, возможно, смотрелась бы анахронизмом, и все же жаль, что писатель не может больше размышлять в газете о жизни и смерти. Это будет уже не публицистика, а стихотворение в прозе, но что же в этом плохого?»

С этого дня Воденников будет главным по «золотым рыбкам» и дежурным по «глазам голубки». Ежедневной газете как воздух нужны разговоры о жизни и смерти, не только злоба дня, но и добро дня тоже. Хорошо, что разговор, предуведомляющий публикацию первого текста новой рубрики, получился именно таким, каким он получился.

Д.Бавильский:

Ежедневной газете как воздух нужны разговоры о жизни и смерти, не только злоба дня, но и добро дня тоже

Очень часто встречаю твои фотографии – в журналах и в газетах, в блоге твоем . Такое ощущение, что жизнь твоя вынесена на публику в лучших традициях жизнестроительства. Поэты любят наводить тень на плетень, а фотографии как бы урезонивают «неправду», делают ее легитимной, закрепляя в пазах. Ты поэтому так любишь фотографироваться?

Д.Воденников:

Я не очень люблю фотографироваться. Во-первых, потому что я сам себе не нравлюсь, даже, скорее, просто равнодушен к себе. А во-вторых, потому что человек, у которого много фотографий, как-то становится уязвимым (а я не люблю быть уязвимым). Но люди почему-то любят это делать. По-видимому, это у них хобби такое – фотографировать Воденникова. А так как я воплощаю ваши мечты (судьба у меня такая), то почему бы и эту не воплотить… Я могу задать свой вопрос?

Д.Бавильский:

Дима, а какую мою мечту ты воплощаешь?

Д.Воденников:

Я воплощаю твое желание, чтоб был хоть один человек, который твой жар (твой собственный жар, который ты не выпускаешь сам) выпустит наружу.

Так вот мой вопрос. Он совершенно в другую сторону. Я бы даже сказал, левый. Но, собственно, это единственный вопрос, который я бы хотел задать. Он по касательной связан с Земфирой. Точнее, с твоим постом в ЖЖ (и, возможно, статьей во «Взгляде» , я не знаю: я почти ничего не читаю из прессы). Ты разругал (опечалившись) ее новый альбом, и меня почему-то это взбесило.

Для того, чтоб было понятно: мне Земфира* – никто, ни сват, ни брат, я отношусь к ней прохладно, уважительно, но равнодушно, ну просто не мое. Но дело даже не в ней. Дело в том, что я отлично знаю, что ты ее любишь. Причем не как девочка-фанатка, а как человек, видящий в том, что она делает, некое золотое сечение. Нерв времени, который, по твоему мнению, больше никто не дергает сейчас. (По-моему, это не так, но это тоже неважно.) И вот когда я прочитал про «пшик», с твоей точки зрения, ее последнего альбома, я даже пошел и купил его, чтобы, прослушав, понять, что ты врешь. Но ты не врал. Почти все, что ты написал про некоторую вторичность, не тот звук и т.д., – правда.

И бог с этим. Мне непонятно другое. Если ты ЛЮБИШЬ (а ты действительно любишь, кормишься этим внутренне), так что ж ты ПРЕДАЕШЬ-то это так публично?! Даже если все, что ты говоришь, – правда.

Мне всегда казалось, что область любви – это вещь, закольцованная на тебе самом лично.

То есть ты (любящий какое-то явление: от голоса человека до заката) в некоторой степени заземление, громоотвод. То есть все, что пошло и неудачно в том объекте твоей любви, ты все замыкаешь на себе и спускаешь в землю. Принимаешь удар на себя. То есть ты можешь сам морщиться и чувствовать душевную изжогу, когда видишь, что режиссер, певица, поэт, которого ты любишь, делает какую-то херню, но на растерзание никому не отдаешь. Ты САМ придумываешь оправдание («это такой период», «для чего-то это нужно», «посмотрим, что дальше...» и т.д.), а не отдаешь на подхихик. А если отдаешь – то это всё не любовь. А так, теплота одна.

И мой вопрос, по сути, следующий: это что, теперь называется «интеллектуальная честность»? И кому тогда всё это нужно? И что вообще такое ваша интеллектуальная честность с холодком (хочется сказать, с холодцом) по сравнению с... я даже не знаю с чем. Почему-то сейчас мне не хочется говорить «с любовью» (какое-то там другое слово должно быть).

Д.Бавильский:

На эту тему
• Одиночество Сильвии Плат
• Время любить Цветаеву
• Время апгрейда
• Дмитрий Пригов. Последние вопросы
• Евгений Евтушенко: «Поэт существо исповедальное»

Любить – это видеть человека таким, каким его задумал Бог. Идеализировать и видеть потенциал. Мизантроп, между прочим, это и есть последний романтик и идеалист, который не может простить людям их несовершенства. У него очень планка высокая. Тем, кому много дано, с тех много и спрашивается. Возможно, новый альбом Земфиры меня разочаровал, так как я слишком много ждал от него, возможно, были какие-то иные причины, но своим хладнокровным разбором полетов я никого не предавал, что ты, просто важно давать себе отчет в том, что происходит, – в каждой отдельной точке времени. Чтобы потом, «и с отвращением читая жизнь свою», видеть, где ты прокололся и как, куда ты ушел. Конечно, любовь долго терпит, но это не отнимает заботы думать о себе.

Я четко разделяю любовь и страсть, так как человек уже немолодой и податливый к «оттенкам», могу различать. Это страсть не терпит полутонов, она вся вываливается на тебя разом густой массой, а любовь бывает разной. Она может возникать из чего угодно – из нежности и из жалости, из привычки и из всего того, что подворачивается под руку. Для меня любовь – важная практика отдавания себе отчета: только так ты можешь спасти себя и того, кого любишь...

Д.Воденников:

Ну да, наверное.

Просто моя стратегия совсем иная (хотя вряд ли это стратегия, слово не могу просто подобрать). У меня есть какое-то ощущение, что в мире так мало вещей, которые по-настоящему меня трогают, что без моей защиты (даже скрипя сердцем) им не обойтись.

Страсть – это ведь так недолго.

И в страсти (если есть осуждение) ты как раз защищаешь только себя. Ну типа – если перевести в любовный план, когда все говорят про объект твоей страсти «не то», «опомнись», – «а мне нравится!». А в любви ты как раз защищаешь долго, терпеливо, и конца краю этому нет. То есть ты ПРИСЛУШИВАЕШЬСЯ постоянно к тому, что ты любишь. И все надеешься, что любишь ты НЕ НАПРАСНО. Иногда на это понимание полжизни уходит.

Д.Бавильский:

Что ты чаще делаешь – пишешь стихи или занимаешься сексом?

Д.Воденников:

Справляю Новый год.

...Сексом конечно.

Заставляют.

Но, если честно, я не очень люблю секс. Он для меня такая штука, которая как раз все эти складки обнажает. Я не про физику. Я про каких-то чудищ внутри. Я бы не стал спать с таким человеком, как я сам.

А ты?

Д.Бавильский:

Стал бы я спать с тобой?

У меня есть какое-то ощущение, что в мире так мало вещей, которые по-настоящему меня трогают

Д.Воденников:

Ну, со мной – это понятно. Я о другом. Стал бы ты спать с собой – ну если там все поменять, например, был бы сам женщиной, а Д.Б. каким-то мужчиной?

Д.Бавильский:

Для меня секс никогда не был самодостаточным. Для меня секс – это метафора, еще один способ достижения близости, сам по себе вторичный и совершенно служебный. Канает, когда он – во имя чего-то, кого – дружбы, любви. Просто когда любишь или хотя бы увлечен, то хочешь достичь максимального растворения всеми доступными способами. Ты же наверняка знаешь, что полное растворение невозможно. Однако есть практики, создающие, хотя бы на время, хотя бы на несколько мгновений, такую вот иллюзию полного наложения друг на друга. Для того и не спим. А секс сам по себе – это совершенно неджентльменское занятие: посмотришь со стороны на то, чем люди занимаются: позы странные и вычурные, нелепые даже, можно сказать, хрипы и стоны комичные какие-то.

Бр-р-р, а чем это вы тут занимаетесь?!

Д.Воденников:

Дело даже не в комизме, мне кажется. А в том, что это не ты. Или слишком ты. Какой-то неразбавленный.

Мне раньше всегда было плохо после секса. Не грустно (как по латинской пословице), не печально. А именно плохо.

Теперь прошло.

Д.Бавильский:

Не поэтому ли в последнее время ты пишешь все меньше стихов – из-за того, что прошло? Это я возвращаюсь от физиологии к духовке. Ведь понятно же, что есть механизм сублимации, который позволяет...

Или не позволяет и это из двух разных опер?

Д.Воденников:

Как ни странно, я не пишу сейчас меньше стихов. Я их всегда писал взрывами, то есть год их нет, потом начинают идти. Нет, прямой связи, мне кажется, тут вообще нет. И никакой сублимации. Писание стихов для меня (я уже это говорил) – это некий религиозный путь. Не в смысле конкретной конфессии. А в смысле прохождения своего пути, причем стихи – ступеньки. Я спросил тебя про старость именно потому, что я и вижу писание как подготовку к тому, что будет за старостью. У меня какое-то не принятое сейчас сакральное отношение к стихам: как к этапам перед дверью, которую тебе придется открыть. (Я тут обратил внимание, как много людей не готовы ни к смерти, ни к старости. Потому что боятся их. От этого они, как ни странно, быстро стареют. Как-то сдуваются. Кажется, ткнешь их иголкой – и одна пустая кожа на пол осядет.)

А пол (секс), ну да... Он иногда помогает (потому что в этот период ступеньки может быть только на ЭТОМ), но ничего не дает сверх. И не отнимает. Я вообще часто думал, какие важные стихи могла бы дать Цветаева, если бы позволила себе постареть. Такой Гете в юбке бы был. Какого нигде не было еще.

Видимо, я эту линию и должен закончить. Дать эту модель. Довершить, что многие не смогли. Та же Цветаева. Только опять же в брюках. Вот такой вот бардак. С переодеваниями.

Скажи, а как бы ты хотел закончить жизнь? Где? И вообще? С кем? На какой стадии жизни? Мне это кажется важным.

Д.Бавильский:

Во-первых, мы никогда не умрем – будем как солнце. Даже такой умный и проницательный человек, как Вас. Вас. Розанов, глядя на толпу Тверского бульвара, думал про себя: «Неужели ОНИ все умрут?» Каждый из нас, разумеется, бессмертен. До момента, пока сам не откинет копыта.

Во-вторых, в России нужно жить долго – чтобы еще при жизни войти в хрестоматии или получить своего заслуженного «Нобеля».

В-третьих, умирать нужно, конечно, в окружении любящих тебя домочадцев, иначе если ты умираешь без свидетелей, то смерть не идет в зачОт, ее, словно и не было вовсе. А какая же жизнь без смерти?

Я готов умереть в любую минуту. Честно. То есть я боюсь, переживаю и, как в анекдоте, «доктор, я всегда о ней думаю», но я готов. Каждый новый день, период воспринимаются как чудо чудесное, за которое, кстати, никого и благодарить-то не нужно. Только сердце свое, прокуренные легкие и весь прочий ливер.

Конечно, умирать надо в глухой несознанке сна – так умирают праведники, так умерли обе мои бабушки, которые, конечно, были святыми. Все остальное вторично, третично и несущественно. Хотя, конечно, немного интригует, где ты ляжешь – на своей исторической родине, Урале, или где-то среди московских каменных джунглей. Или где-то еще, ведь неизвестно, как повернется жизнь в последующие годы. Но автоэпитафия у меня готова. Знаешь, что будет высечено на моем могильном камне, который через какое-то время станет местом паломничества? «Не очень-то и хотелось!»

Д.Воденников:

А я бы не хотел умирать во сне.
Я бы хотел в сознании.
Если уж проходить свой путь, так до конца свидетелем и участником. А не тихой сапой – через сон уходить. Неправильно это.

Д.Бавильский:

Впрочем, сослагательное наклонение всегда преувеличивает наши возможности. Если смысл жизни – в ее проживании и нет ничего за пределами жизни, то рецепт один: чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, надо стараться по мере возможностей, разумеется (тут главное не надорваться – во всем должна быть золотая середина), наполнять как можно большим количеством впечатлений и содержаний. Жить не механически, чувствовать, забирать и давать, тормозить, постоянно замирать, формулировать, отдавать себе полный отчет…

…Или все-таки она, золотая середина, не нужна?

Д.Воденников:

Конечно нужна. На то она и золотая.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом