Дмитрий Самойлов
Почему цены на рис в Японии связали с русскими
Если экономить, но не голодать, в Японии вполне можно питаться на 500 рублей в день. Почему так получилось? Во всем снова виноваты русские. И это почти не шутка.
7 комментариев
20 сентября 2006, 18:27 • Культура
Женское царство
«Подлинная культура духа проверяется способностью одновременно удерживать в сознании две прямо противоположные идеи», писал как-то Френсис Скотт Фитцджеральд. Вена – город двух идей и двух личностей, матриархата и психоанализа, императрицы Сиси и Зигмунда Фрейда.
Ничего удивительного, что в Kunsthalle пытаются снять завесу с женской сексуальности – «Здравствуйте, Ференци Шандор!», в Leopoldmuseum пытаются расчленить ее на составляющие «Тела, лица и души».
За океаном же европейские открытия пытаются «прикрыть» нарядами haute couture.
Vagina dentata XX века
 Ничего удивительного, что в Kunsthalle пытаются снять завесу с женской сексуальности |
Играть на единстве противоположностей – проще всего, тем более кураторам при составлении выставки.
Дороти Йаннон и Ли Лозано по своей внутренней эстетике не просто противоположны. Они взаимоисключающи, пусть и обе в своем творчестве пытаются раскрыть собственную физиологию.
Сублимируют, в общем. Йаннон родилась в 1932 году в Массачусетсе, но, повстречав в 1967 году Дитера Рота, немецкого художника и поэта, бросила спокойную американскую жизнь и уехала с ним в Рейкьявик.
В начале 70-х она переругалась с бюргерской арт-средой, пытавшейся смягчить экспрессивно-воинственную сексуальность ее работ, и отозвала свои картины с совместной с другими художниками выставки. Приблизительно в то же время Ли Лозано, любимица нью-йоркской арт-сцены, отказалась от публичной демонстрации своих работ и уехала в Даллас.
Итак, перед вами двое.
Одна – хинди-феминистка, вторящая Мэгги из «Кошки на раскаленной крышке» («О, эти прекрасные слабые мужчины!») – не вторящая, а завывающая даже, судя по голосу, доносящемуся с кинопленки, бесконечно рисующая собственную Камасутру в стиле шестидесятых.
Другая – мизантроп и устрица, рисующая vagina dentata, отказавшаяся от всех радостей жизни ради какого-то ей одной понятного «чистого искусства». Одна – развертывает перед зрителем ковер происшествий и поз, смутно напоминающих то американские порно-комиксы, то индуистские барельефы любви, то мексиканские пончо с их буйством красок.
Рисунки перемежаются с текстом; на нескольких размером со стену полотнах речь идет о встрече в Рейкьявике, о пирушках с друзьями, о любви, что бывает однажды и на всю жизнь (в данном случае – о любви к Дитеру Роту).
Другая – рассказывает о том разрушительном одиночестве, которое человек выбирает сам. У одной – правила обладания, цветочная азбука человеческих джунглей, лубочный примитивизм – чем-то сродни таможеннику Руссо. Разве что поизощренней, да и действующие лица – одни и те же. Адам и Ева. У другой – карандашные штриховки распинаемых на кресте женщин, сарказм в каждом эскизе, где не остается ничего предположительно святого – ни религии, ни любви.
С этой точки зрения примечательны заключительные аргументы художниц: у Йаннон – видеофильм, экран проекции, запертый в собственном картонном теле, неутомимо вещающий: «люби меня, иди за мной, я люблю тебя» – на манер мантры Йоко Оно.
Между этими двумя парами и правда есть что-то общее: то же скандальное выпячивание собственной любви напоказ, постельное war is over, тот же слабохарактерный поэт и черно-длинноволосая раскосая и смуглая муза.
У Лозано – дневники, повествующие о ненависти к миру, эдакий Луциан из «Холма грез» Мейчина. В качестве арт-жеста сгодится все: отказ от секса, от еды, от разговоров с женщинами. Дневники Лозано, представленные как часть экспозиции, вызывают недоумение, граничащее с отвращением: дамочка, ну нельзя же так!
Грань между домашним, для себя, искусством и публично выставляемым произведением очень тонка; художник всегда немножко эксгибиционист, пойманный delicti flagranti – воздвигающим памятник собственному эго.
«Я памятник себе воздвиг», все средства хороши, а вот уж какой я – такой и памятник.
Крылья, ноги… главное – образ!
 Входя в зал, утыкаешься в танцующие красные полотна – чем-то неуловимо напоминающие о танцовщицах Дега, разве что цвета другого |
Между Шиле и Климтом, как между Сциллой и Харибдой мужского искусства, венский музей Leopoldmuseum приютил выставку, посвященную женщинам.
«Тело, лицо и душа» (простим кураторам их мачистский фортель – начать с «тела») пытается воссоздать эволюцию женского образа с XVI века до наших дней.
Задача, надо сказать, титаническая – особенно их попытка возвести авторов самого разного толка, от Дюрера до Климта и Пикассо, от Шагала до Беттины Реймс, чья выставка фотографий трансвеститов вызвала этой весной у московской публики приступ эйфории, к единой тематике.
Впрочем, попытка не пытка.
Входя в зал, утыкаешься в танцующие красные полотна – чем-то неуловимо напоминающие о танцовщицах Дега, разве что цвета другого. От развевающихся подолов платьев, натянутых на манекены и в нужный момент начинающих по очереди закручиваться в улитку, начинаешь чувствовать в себе Дон Кихота.
Правда, современная ветряно-танцевальная инсталляция мало гармонирует с вовсе не дульсинейским «Портретом венецианки» Дюрера, но да, мы, женщины, такие. Загадочные и разносторонние.
Впрочем, изображающие нас художники – не менее загадочны. С момента распространения раннехристианского мифа о греховной красоте Евы, падении и его социоисторических последствиях женская физиология в той или иной форме становится объектом пристального внимания мастеров и подмастерий.
А толкования выпрыгивают из-под их кисти, как сороки из пресловутого пирога. Литература вторична. В конце концов, как повествует нам каталог выставки, история Лукреции на картине «Лукреция и Тарквиний» – всего лишь повод, чтобы изобразить прекрасную обнаженку.
Эстетствующая отстраненность ар-нуво сменилась истеричной изломанностью экспрессионизма у Шиле, Кокошки и Людвига Кирхнера, провокацией Пикассо и современных инсталляторов.
Параллельно с революцией в художественно-эстетическом восприятии происходит революция в общественном положении. Как Чацкий, с корабля на бал, подбросив чепчики в воздух, женщины ринулись осваивать новые пространства: потому вместо материнства героиня ХХ века играет то в мальчика (Беттина Реймс), то вообще в ребенка (Габриэль Вернер, Ринеке Дийкстра и Хеллен фон Меене). А Олаф Мартенс и Даниэль Буэтти так вообще ссылаются на фэшн-индустрию – мол, чем не женская субкультура?
Я на тебе, как на войне…
 «Любовь и война. Женщина как оружие» – выставка с таким странным названием открылась на Манхэттене в Fashion Institute of Technology |
«Любовь и война. Женщина как оружие» – выставка с таким странным названием открылась на Манхэттене в Fashion Institute of Technology.
Что ж, после явно феминистского и слегка издевательского «Дьявол носит Prada», превратившего мечту-всякой-девочки-брюки-Gucci в боксерские шорты, американцам давно пора задуматься. Насколько мода – и женственность, продвигаемая ею в массы, – отражает действительность и влияет на современное искусство, на этой действительности помешанное.
В конце концов, давно уже сформулировано и доказано: мы живем в век брендов, культ личности перерос в культ лейбла, и потому мы обречены с рождения на упаковку.
Именно с этой точки зрения мужское (военная форма и оружие) и женское (нижнее белье) становится центральным элементом выставки. Алое бюстье Иссей Миаки (1983 г.), идеальный слепок с женской груди, – современный аналог бронзовых греческих доспехов какого-нибудь Ахилла 4 века до н. э.
У современного искусства haute couture «ахиллесова пята» одна – «носибельность», а иначе зачем Тьерри Мюглер создает металлический комплект белья, Александр МакКуин – корсет из серебряных колец, а Хусейн Шалаян так вообще платье из фибростекла. Впрочем, надо признать, что корсет из серебра от МакКуина защищает девушку не хуже, чем средневековая кольчуга. По крайней мере, от риска остаться одной.
