В одном СИЗО с Данилкиным

О Данилкине говорят, что он определяет общественное мнение и читательский спрос на литературу. Изрядная часть рецензентов поражена его независимостью в выборе объектов для стрельбы (не «немзеровская литература», не литература «толстых» журналов), а также прихотливостью его стиля («нарратив» и «жопа» в одном контексте).

Хроника пикирующей сковородки

Заголовок у «Парфянской стрелы» крайне воинственный: «Контратака на русскую литературу 2005 года»

Заголовок у «Парфянской стрелы» крайне воинственный: «Контратака на русскую литературу 2005 года». Почему контратака, может удивиться читатель, неужели русская литература зачем-то нападала на литературного критика Льва Данилкина?

И это будет хороший вопрос, вопрос, так сказать, по существу. Потому что главная страсть Данилкина имеет, рискну предположить, нелитературное происхождение.

Доминанта книги – агрессия во всех ее проявлениях. Вряд ли словечко «лоботомия» (именно «лоботомией» Данилкин назвал свой, с позволения сказать, метод) синонимично каким-нибудь невинным «анализу» и «размышлениям». Цель данилкинской лоботомии не врачебно-позитивная, а сугубо садистская, и с подопытными кроликами критик не церемонится: «…если Гришковцу сделать лоботомию и подкурить его дешевой дурью, он заговорит как пресняковский рассказчик». Вот так: вместо анализа – плевок в суп или летящая в голову сковородка. Все объяснимо-традиционно: чем размашистее хамство (уж не метафора ли оно?), тем почтительнее должны стать соседи по коммуналке.

Литература для Данилкина – это в первую очередь некая агрессивная, нападающая субстанция, и если произведение не несет в себе агрессии, оно просто не попадает в поле зрения критика. Кругом война: «Внешним силам нужен предлог для нейтрализации России, террористам – объект, писателям – сюжет, читателям, подсознательно, конечно, – очищающая гроза, ротация элит и перераспределение капиталов; катастрофа, короче говоря, Падение Башни». Тема насилия для Данилкина – всепобеждающая, и иллюстраций к этому он находит хоть отбавляй:

- «Молодые драматурги» – Сигарев, Вырыпаев, революционеры из сборника «Путин.doc» – превратились в своего рода войска быстрого реагирования…»;

- похвала «Патологиям» Захара Прилепина: «Начинал писать плохую сентиментальную прозу – получился хороший военный роман»;

- о «Клоне» Леонида Могилева: «Роман сочится ненавистью…»;

- «Письма мертвого капитана» В. Шурыгина: «Шурыгинские рассказчики – воины по природе… изуверские пытки не вызывают у них переворота в мировоззрении, насилие у них в крови…»;

- о Гарросе – Евдокимове: «От их «Головоломки» на внутренней стороне ладони остался незаживающий ожог, а на нёбе – воспоминание о глотке свежей крови…». Еще: «Это фирменная, пожалуй, особенность Гарросов – особое устройство глаза, способность видеть искажения, возникающие в объектах, когда наблюдатель ощущает ненависть или раздражение»;

- «Романы Робски суть культурная колонизация местности…».

И далее везде.

Лоботомия, как и было сказано

Любимая строчка из всего Быкова – «с Колымы не убежишь»

Ну, допустим. А как же быть с Дмитрием Быковым? Очень просто: своим многогранным существованием в литературе, своей обильностью он как бы захватывает литературное пространство и тем самым пробуждает экспансивное чутье Данилкина. Любимая строчка из всего Быкова – «с Колымы не убежишь».

А Шишкин? Сюжет «Венериного волоса», по Данилкину, выморочный, напрасно автор надеется, что в романной печи язык уголовного сознания разблатняется и цивилизуется, из него вытравляется насилие: «химерический проект М. Шишкина не может не вызывать сочувствия». А чем же тогда глянулся Данилкину Шишкин? Пожалуйста: «По существу, «Венерин волос» – роман про страх перед российской неадекватностью и хтонью; и Шишкин лучше всех, может быть, умеет изображать то насилие, которым проникнута русская жизнь».

А Слаповский? Тоже захватил изрядное пространство, но не только: «Они» – роман про цепную реакцию насилия, мотивированного и немотивированного, которое при передаче не убывает, а усиливается». Но угораздило бедного Слаповского предложить гуманный финал-выход – и тут же он был Данилкиным припечатан – в скобках, походя, стоит ли обращать внимание на такую мелочь! – «на последней странице Слаповский развел-таки богадельню». В целом же «Слаповский готовился к этой панораме войны против всех много лет».

Еще раз: и далее везде. Экспансивный критик преклоняет голову только перед экспансией же (или перед тем, что он принимает за экспансию). Но – Богу Богово, а Данилкину данилкинское, хотя и хочется Богова.

Оценки, которые раздает Лев Данилкин, – отдельная песня. Данилкин любит то и дело поминать «стокгольмский синдром», и сам к нему между тем отношение имеет не косвенное: прибив жертву, он ждет от нее любви и понимания и тут же обильно посыпает раны сахарными комплиментами. «От этих книг, несмотря на все описанные здесь случаи криминала и бабьей дури, исходит ощущение какой-то удивительной стабильности»; «…даже если бы всю оставшуюся жизнь Проханов сочинял тексты про гнилую сперму Гусинского, то все равно остался бы в литературе одним из самых больших художников рубежа веков»; «…она из тех хороших писателей, которые могут себе позволить быть посредственными романистами». Просто гоголевский Собакевич наоборот: прокурор, если правду сказать, свинья, но в целом порядочный человек.

Может быть, состояние Льва Данилкина можно определить как «драйв» (В. Топоров) или как «кураж» (В. Курицын). Я вот предпочла определение попроще: агрессия. Поэтому не буду останавливаться на данилкинских «выводах»: мне абсолютно все равно, к чему он там приговорит русскую литературу.

На эту тему
• Неправда
• «Эмиграция» – история болезни страны и человека
• Норвежский квинтет
• Купленная революция, или Проданный нелоготип
• Крик одинокого ястреба
• Леннон, Высоцкий, Дассен: три цвета времени

Какие бы тезисы ни предлагал нам Данилкин, агрессия, экспансия остаются главными, сводя все остальное на нет. Конечно же, потаенный смысл своей работы Данилкин не артикулирует, в каталоге его оценок этих слов нет, что и ставит в тупик критиков. Они или непонятно нервничают, или включают механизм защитной иронии, но и хвалят за талантливость, смелость, широту взгляда и непредвзятость. Смутные сомнения есть, но претензии неконцептуальны, касаются конкретных ляпов. Случается робкий шепот: «Автор хорошо и стилистически верно говорит на давно знакомом ему языке, однако какой-то неведомый акцент, впиваясь в подсознание, раздражает» (некто добрейший Саша Кадушин).

«Парфянская стрела» – это не критика, это стройная система оккупации мозгов, возможно, самим автором не до конца осознанная. Можно, конечно, сказать, что сам характер литературы провоцирует ответные «стрелы». Но я скажу по-другому: нужно быть Львом Данилкиным, чтобы из массы книг минувшего года извлечь то, что извлек он, во всем извлеченном прочитать именно то, что он прочитал, из всего Шишкина полюбить только это: «сильнейший занимает лучшие нары». Бояться Данилкина не надо, но врагу не пожелаешь оказаться с ним в одной камере.