Раздвигая скобки

Но постепенно возникла вторая линия – автобиографическая. Попытка разобраться в себе, в своей жизни, ее неудачах и устремлениях, неразгаданных тайнах, заданных кем-то алгоритмах любви, общения, творчества, из которых не можешь вырваться. Десять нечетных глав о себе дополняют столько же четных о бабушке и ее судьбе, чтобы сойтись в последней, 21-й главе, когда смертельно больная раком 63-летняя женщина, держащаяся на уколах, отправляется, к ужасу родственников, с 11-летней внучкой в плавание на теплоходе по Волге.

Судьбы сходятся в некоей точке бифуркации, из которой возможны любые продолжения. На первый взгляд кажется, что теперь все предопределено – одной смерть, другой пионерское будущее. А на самом деле все только начинается непредсказуемым образом – композиция романа закольцована. Чтобы понять роман, надо увидеть его целиком, как музыкальное произведение, – вернувшись к началу и мгновенно пережив заново.

Татьяна Щербина вцепившаяся в бороду Бен Ладена

Татьяне Щербине как профессиональному поэту европейского уровня удалось создать компактную, «строфическую» композицию книги, понятную, легко обозримую и воспринимаемую как единое целое. В то время как писательское сознание наших современников становится все более рыхлым, объемным и неструктурированным, роман «Запас прочности» написан, можно сказать, «по французским издательским рецептам» – 10–12 печатных листов, не более того. При этом сказано все, что должно было быть сказано. Композиция логична. Слог прозрачен.

Название романа инициировано профессией прадеда. Он был строителем мостов в Баку, в свое время прятал у себя и передавал деньги на революцию ее будущему тирану – Сталину, который поэтому якобы потом обещал не уничтожать его близких. И держал свое слово при жизни прадеда. Запас прочности моста, говорил прадед, должен быть вдвое больше допустимого. Социальной системы – в пять раз больше. А кто высчитает запас прочности, который должен быть у человека, и откуда он берется? От тех, кто его родил?

Поэт, прогремевший в первые годы перестройки, получивший известность на Западе, заклейменный газетой «Правда» как «враг советского строя», Татьяна Щербина выехала в Мюнхен, где полтора года проработала на радио «Свобода*», а оттуда во Францию. В одних из самых захватывающих биографических главах романа – описание брежневской Москвы, салона на Садовой, находящегося под колпаком КГБ, попытки вербовки, преследование, валютные проститутки, которым ненароком сдала комнату. Культ «Мастера и Маргариты», незаметно переходящий в игры с чертовщинкой. Чернокнижье, мужья, влюбленности, поэты, черная и белая магия – все это насыщено такими живыми реалиями тех лет, что, даже не называя имен, Татьяна Щербина уже обвинялась «в клевете» теми, кто вдруг узнавал себя. Вот уж точно – «на воре шапка горит». Сам автор говорит, что предпочитает западные стандарты прав на неприкосновенность частной жизни.

Все это накладывается на «историческое повествование» из жизни бабушки. Реконструкция советской эпохи идет по годам, по десятилетиям. На самом деле в советских семьях о прошлом не рассказывалось. Хорошо еще, что осталась тоненькая папочка с документами, а к скелетам в шкафах старались не прикасаться – слишком опасно для жизни. Приходится выдумывать, «как это могло быть». И читатель верит повествованию, потому что в него верит сам автор, увидев прошлое глазами бабушки, стремящейся в детстве передать ей что-то самое важное, что можно узнать об этой жизни.

Мемуарами сегодня не удивишь. В эпоху Live Journal – ЖЖ их пишут, кажется, с окончания начальной школы, приблизительно овладев грамотой. В эпоху перемен мемуары – это единственная возможность беженцам из былого удержать сгинувшее несбывшееся. Задача книги «Запас прочности» Татьяны Щербины иная. Это мемуары-реконструкция себя и времени на фоне того, от чего отталкивалась всю жизнь – от советской эпохи, но увиденной изнутри, через самого близкого человека. Чуждое время определило родного человека. Душа – это причудливый узор некогда услышанного, прочитанного, вдолбленного окружающими. Выход из разности поколений может быть только на кровном, тактильном, любовном уровне.

Книгу интересно читать, поскольку она написана свободно. Автор не зациклен на чем-то одном. Описания и ужасы меняются местами с рассуждениями и тем наивным взглядом на жизнь, которого писательница не стесняется, поскольку даже не догадывается о своей наивности.

Вдруг рассуждает об отношении к знакам препинания. О злоупотреблении знаком тире, и как учительница в школе ругала – сначала, мол, научись грамотности, а потом уже пиши как Цветаева. Отдает себе отчет в том, что злоупотребляет скобками, стараясь вместить зигзаги мыслей и ассоциаций, возникающих по ходу повествования. Но написанное в скобках вдруг раздвигается в обе стороны – вперед, по ходу собственной жизни, и назад, захватывая чужое время. Потому что в вечности, куда идет, чужого времени не бывает.

Несколько слов от автора

Таня Щербина смотрит на фото льва

- Почему проза? Лета клонят от поэзии?
- На самом деле прозу я писала давным-давно, еще с 1980 по 1985 год, одновременно с первыми стихами. Та книга называлась «Исповедь шпиона» и была напечатана в «Митином журнале», еще старом, самиздатском. Сейчас, кстати, она тоже готовится к выходу в одном из московских издательств.

- Но «Запас прочности» – это настоящий «взрослый», реалистический роман без всяких экспериментов…
- Да, сначала я хотела написать книгу о своей бабушке. То, что горячо любимый мной человек занимался делами, предельно мне чуждыми, – был революционером, показалось мне связанным с сегодняшними настроениями молодых людей. Бабушка была принята в члены ВКП(б) в апреле 1917 года, когда ей было всего 15 лет. Я хотела понять, почему так произошло. Мы зачастую думаем, что до 1917 года была замечательная жизнь, которую какие-то пришельцы взяли и разрушили. На самом деле было то же, что и всегда. Мизерная часть общества, окружавшая верховную власть, питалась от этой власти. А основная часть населения рассматривалась как быдло. Но вокруг России был уже другой мир. Была французская революция в XVIII веке, которая кровью и насилием, но провозгласила лозунг равенства и демократии. Россия на этом фоне была анахронизмом.

- Роман производит впечатление документального повествования, это на самом деле так?
- Нет, это имитация документальной прозы. От бабушки осталась папочка с документами, но реальные факты ее жизни были покрыты тайной, о которой она никогда ничего не рассказывала ни мне, ребенку, ни своей дочери, моей маме. Только после ее смерти мама узнала с чьих-то слов, что, например, мой дедушка, бабушкин муж, вовсе не был ее отцом. Да и если подумать, вряд ли он мог стать ее отцом в 17 лет, притом что бабушка была на десять лет его старше. Но кто был физический отец, об этом можно было только строить предположения. В моем романе им становится деятель Коминтерна, бельгиец, потом, естественно, репрессированный.

- Раздолье для сочинителя?
- Мне казалось, что, ощущая внутреннюю связь со своей бабушкой, которую очень любила, я смогу понять даже то, что как бы не знаю. У меня было полное ощущение, что я пишу то, что было на самом деле. Конечно, опираясь на то, что знала о разных периодах советской эпохи, через которые прошла ее жизнь.

- Иногда авторская смелость поражает. Жизнь в Миллерово в начале 30-х описывается чуть ли не как «перестроечная», когда «в городе ничего нет и надо брать с собой лампочки, одеяла, одежду». Та жизнь представляется не понятней античности, а тут все видится изнутри, естественным, как сегодня.
- В 60-е годы театр на Таганке ставил спектакли «с аллюзиями». Вроде об иной жизни, но о том, что волнует сегодня. У меня в романе нет аллюзий на сегодняшний день. Но я хотела показать, что жизнь была той же, что всегда. Я старалась на окружающее смотреть глазами бабушки, связь с которой ощущаю до сих пор, и даже больше, чем прежде.

- И все-таки – где поэзия?
- Я не ощущаю наше время как поэтическое. Писание стихов предполагает особое состояние как у пишущего стихи, так и у читающего их. Можно назвать это состояние метафизическим, отстраненным от окружающего, от злобы дня. Сейчас, мне кажется, время, когда информация захватывает человека, отстраняя его от такого «поэтического» состояния. Не время поэзии.

На эту тему
• Здравствуй, рыба, и прощай
• Энциклопедия советской жизни
• Дмитрий Пригов: Спасительная жизненная рутина
• Виктор Топоров: Живая книга мертвых
• Андрей Геласимов: Интеллигент превращается в продюсера
• Алексей Иванов: «Я пишу как читатель»

- И сами не пишете?
- Стихи я время от времени пишу, но чужих стихов не читаю. То есть читаю, конечно, но они не затрагивают меня. Сейчас, например, актуальны стихи Андрея Родионова и близких ему поэтов, но это не мое. Остальное вовсе не цепляет. Дело не в количестве читающих и пишущих стихи. У поэта может быть один читатель, но если он ему внутренне необходим, то, значит, поэт жив, состоялся. Нет, я начала новую книгу прозы. Совершенно иную, чем «Запас прочности». Это попытка предугадать будущее, а не разобраться в прошлом. Что-то похожее на мою неоконченную книгу о бен Ладене, которую писала еще до того, как услышала о реальном бен Ладене, и бросила после 11 сентября.

- Почему бросили, тут-то как раз самая и актуальность?
- То, что я пыталась предугадать, случилось на самом деле и стало неинтересным. Это другой жанр. То, что я пишу сейчас, – о грядущих переменах мира, которые я пытаюсь услышать.

- У романа «Запас прочности» есть интонация, которая скрепляет его лучше любого сюжета. Как вы ее нашли?
- Я специально ничего не искала. Я пишу как пишу, будь то стихи, статьи для журналов или проза. Никаких специальных «дискурсов».

* СМИ, включенное в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента