Дальше – тишина

Есть, в конце концов, зоны ви́дения, слышания, осязания за пределами наших привычных способностей, но доступные устроенным иначе, чем мы, существам. Стрекозы видят мир мозаикой из тысяч фасеток обращенного вперед и назад и как бы замедленного зрения, способного охватить до трех сотен изображений в секунду.

Поэт – существо видящее

Геннадий Айги

Змеи и глубоководные рыбы физически улавливают тепловое, инфракрасное излучение. Обитатели моря, насекомые и птицы любуются недоступными глазу человека ультрафиолетовыми орнаментами. Дельфины, киты, бабочки и летучие мыши нервно реагируют на ультразвук, предвещающий одним легкую добычу, другим – погибель.

Поэт – существо, отказывающееся быть «просто человеком» и оттого недо- и сверхчеловеческое одновременно. Поэт – существо видящее, слышащее и понимающее все сразу, глядящее вперед и назад за границы доступного, охватывающее в мгновение ока сотни стоп-кадров, слышащее ультразвук. Словом, поэт – существо, близкое к идеальному, прямо-таки райскому состоянию, но часто не способное выразить себя понятными остальным словами.

Оттого так темны для окружающих речи поэтов, которым «без волненья внимать невозможно». Просто поэты учат других чувствовать («волноваться») в несколько раз острее, помогая, как настройщики музыкальным инструментам, правильно откликаться на колебания внешних волн.

Геннадий Айги видел, слышал и умел откликаться неизмеримо яснее и тоньше многих его современников. Отсюда обилие молчания, пауз, остановок в его русскоязычных стихах. Так может говорить только тот, кому открыто большее, чем людская речь, кто уже пребывает в точке абсолютной цельности. И знание об этом – настоящее чудо. Оно, никуда не уходя, просвечивает сквозь любые путанные слова, как во взятых мною стихах Айги 1969 года:

Поле: колосится овес

расцвечивается – кровоподтеками
то изнутри – из беспредельности:

то рядом – здесь – со стороны:

как будто детство крови общей
все-детства здешнего всеобщего
не скрыто не защищено
ни стенкою ни кожурой
трехлеток – навсегда трехлеток:

гусятниц Высшего Призыва:

которых слабо-золотой
разбрелся в поле сон живой:

и юно-красное состав его пронизывает! –
об этом – с пятнами Овес:
дупло бессчетное для Духа:

поет – до края – прибивая
такие капли – будто – крови:

что снится Вечеру – всем юношам
Невесто-Кровный: золотой:

в телесных будто – в них же – ранах:

нерасторжимый: сон живой

Другая Россия

Геннадий Айги

Обратившись, по совету Бориса Пастернака, к писанию русских стихов в возрасте далеко за двадцать, Айги, в ту пору известный молодой чувашский поэт, стоял перед выбором: либо идти по проторенной предшественниками дороге, либо как-то превратить непохожесть на столичных сверстников в непохожесть языковую.

Айги выбрал второй путь. Он стал проповедовать своеобразное «малевичианство» – уход в сторону все менее регулярного стиха с возрастающе абстрактными, навеянными новейшей живописью образами. Чувашское наследие, соединенное с прекрасным знанием французской поэзии ХХ века и с идущей от экспериментальной русской живописи образностью, дало подлинно взрывной результат.

Столь радикально авангардных стихов не писал до Айги по-русски никто. Но поэт уже и так стоял вне зоны слышимого у потребителей «средней», «нормальной» литературной продукции, отмстивших ему, с 1950-х постоянно жившему в столице, длившимся аж до 1988 года замалчиванием самого имени Айги и непубликацией давно известных по всему миру стихов!

Айги не просто соединил в себе две древние культуры – волжско-булгарскую (чувашскую) и славяно-русскую, он переосмыслил многие их составляющие в сторону взаимной переплавки.

Поле, ключевой для жителей Средней России образ, становится у Айги местом языческого ритуала поклонения земле, полевого тюркского моления перед страдой «уй чук». Но и одновременно местом скрещения страдных, мучительных путей «людей земли». Поэтическое «язычество» и бытовое православие взаимно дополняют друг друга, «охристианивая» древний ритуал.

После кончины Геннадия Айги другой в прошлом великий поэт, а ныне священник отец С. Красовицкий признался, что именно Айги «в свое время подарил мне мою первую богослужебную книгу. Это был Акафист св. Иоанну Предтече».

Но ведь многосоставность мышления, соединяющего в себе языческое и христианское, славянское и неславянское, характерна и для этнических русских. Многие, хорошенько порывшись в родословной, без труда обнаружат у себя финно-угорских или тюркских предков.

Учитывая сильнейшее, нерасторжимое переплетение славянской и неславянской историй в рамках российского Поволжья, правильнее говорить о взаимодополнительности великорусского, финно-угорского и тюркского начал, блистательный пример которой был дан в авангардном традиционализме поэзии Геннадия Айги.

Айги показывал нам, литераторам младшего поколения, возможность других Россий. И не только той, что определяется границами Москвы и Санкт-Петербурга, – России Поволжской, России Сибирской, России Донской...

У каждой из них свой мощный, не задействованный в полную силу миф, своя оптика и энергетика. Но живы эти столь разные России не отличиями, а историческими переплетениями и связями.

Вместо воспоминаний

Геннадий Айги

Году в 1989 через общих знакомых я пригласил Айги выступить перед учениками одной из московских школ, где в ту пору учительствовал.

Его чтение положило начало появлению в стенах упомянутой школы всех заметных представителей нынешнего старшего и среднего (а в ту пору среднего и младшего) поколения русских поэтов – от Пригова и Кибирова до Дашевского и Шубинского.

Айги, в ту пору еще вполне непечатный автор, попросил меня оповестить администрацию, что он один выступать не хочет, а приведет с собой всех, кого считает достойным внимания среди современных московских поэтов.

Он привел еще человек пять, в том числе столь непохожих на него самого Жданова и Кутика. И нашел для каждого, представляя их ошарашенным ученикам и учителям, совершенно особенные добрые слова. Этот урок профессиональной щедрости не пропал даром. Среди тех, кто вышел из стен той самой школы, есть и немало известных молодых литераторов.

Последний раз я слышал Айги читающим «Поклон – пению» в подвале ОГИ в Потаповском. Сидевший рядом товарищ, известный критик, сказал скорее неодобрительно: «Поет как соловей». Для меня же это было высшей похвалой. Поэзия не должна быть умной. Она не должна быть никакой. Поэзия должна просто петь.

И этому пению – низкий, до самой земли, поклон.

Несостоявшийся лауреат

Последние годы активно обсуждался вопрос о (не)присуждении Айги Нобелевской премии по литературе. Характер награды, особенности поведения шведского комитета, квота по национальным литературам оставляли для Айги мало шансов. Приходилось слышать и такую версию: Айги, мол, дал понять, что хочет премию получить, а этого никогда делать нельзя. Но ведь и Бродский давал понять, что получить очень даже не против, и получил же!

На эту тему
• Книжники, живописцы, коллекционеры
• Неформатное фэнтези
• Легенда Zоrrо
• «Эмиграция» – история болезни страны и человека
• Норвежский квинтет
• На пороге вечности
• Леннон, Высоцкий, Дассен: три цвета времени

Далее: по какому разряду Айги числить – по чувашской поэзии или по поэзии русской? Для нас, уроженцев России, обе эти идентичности находятся во взаимной дополнительности, а для политически корректных шведов? Аналогичное препятствие, сколько помнится, помешало Набокову: комитет так и не разобрался с тем, русский ли он автор или англо-американский.

Не говорю уже о так и не удостоившихся награды имени производителя динамита, но оказавших огромное влияние на отечественную культуру Льве Толстом, Александре Блоке, Андрее Белом, Марине Цветаевой. Можно продолжить список «незамеченных» комитетом гениев: Андре Бретон, Уистан Хью Оден, Хорхе-Луис Борхес, Тед Хьюз. Их творчество само по себе уже динамит, ни в каких дополнительных апробациях не нуждающийся.

Геннадий Айги – скромный в быту – был тоже из числа таких втихую взрывчатых, внутренне динамитных талантов.