Андрей Архангельский: Раздень Наташу Ростову

«Принцип комического» в этих фразах из сочинений/экзаменов всегда один и тот же, из десятилетия в десятилетие: он строится на соединении дурацких школьных клише и  попыток школьников мыслить самостоятельно. Если разобрать первую же попавшуюся цитату – «Во время войны 1812 г. Толстой рисует Наташу совсем уродливой, с большим ртом» – это смешно только на первый взгляд. Если вдуматься, фраза означает, что из урока литературы запомнилось только то, что Наташа Ростова «с большим ртом, некрасивая...» (а скорее всего, это запомнилось из типового сочинения).

Для подростков литература и язык в школе становятся синонимами общепринятого обмана, гарантирующего пропуск в «мир взрослых

Но подсознательно подросток совершено прав, что обратил на это внимание. Толстой ведь верил некрасоте, считал сосудом для хранения души и в конце награждал «семейным счастьем» – как в случае с княжной Марьей или Наташей Ростовой. И напротив, мстил за красоту и Элен, и жене Болконского (тип «пустой красавицы»; поздняя Ростова-«самка» и то лучше, хоть что-то живое). А «1812 год», который ни с того ни с сего возникает в этой фразе, и порождает комический эффект – он происходит именно от школьной дидактики, от этого внушаемого учителями и ложно понятого «величия, масштаба произведения», которым индивидуальное восприятие романа загораживается. На письме происходит что-то вроде фрейдистского замещения: «личное» заслоняется «правильным». Хочется про некрасоту – а надо про тыща восемьсот двенадцатый год. И это «навязанное» приходится – как Фрейду сновидения – дешифровывать, чтобы дойти до причины невроза.

Казенные клише лезут тут изо всех дыр, дискредитируя не столько учеников, сколько саму систему преподавания. «Самым главным патриотом литературной сферы был М.Ю. Лермонтов. Его всегда тянуло в родные края», «О любви к женщине писал русский поэт Пушкин в стихотворении «Я к вам пишу», «Обломов влюбился в поэтичную и энергичную девушку Ольгу (...) Но диван оказывался куда притягательнее», «В последний путь Некрасова провожали тысячи босяков».

Личное тут придавлено школьным и проявляется лишь в искаженном, кастрированном виде. За всем этим стоит так называемая «критика» и тень условной Марьи Ивановны. Так можно писать только будучи серьезно напуганным родным языком, видя в нем опасного врага и не желая показать ему свою слабость. Самое ужасное в этих фразах – не откровенные глупости или фактические ошибки (в этом, как ни странно, есть проблеск чего-то живого), но именно то, что большинство из них напеты с чужого голоса.

Ужас даже не в том, что не прочли или не выучили, а в том, что система образования не способна привить доверие к языку, к литературе. Дать ученику почувствовать их «своими», «личными». Язык тут используют как необходимый набор кодов, без которых нельзя перейти на новый уровень. Этот язык принадлежит не им, а Марье Ивановне, и запирается на ночь в учительский стол, вместе с журналом. Он, этот язык, подлинно птичий.

Дурацкое разделение на «язык литературы и язык жизни» порождает привычку к двоемыслию, двойной морали: к тому, что штампами говорить и мыслить безопаснее и  удобнее. Для подростков литература и язык в школе становятся синонимами общепринятого обмана, гарантирующими пропуск в «мир взрослых». Литература воспринимается исключительно как набор напыщенных красивостей, витиеватостей, бессмысленный набор звуков, которые нужно всего лишь заучить, зазубрить, как пароль шпиону. «Война и мир», Чехов, Пушкин, Лермонтов тут – всего лишь знаки чужого и враждебного мира, которые можно прочесть справа налево, а можно слева направо, без разницы.

В этих детях самостоятельное письмо и мышление либо задавлено, либо сознательно  отброшено – для защиты от взрослых: они уже соображают, что язык пригоден в первую очередь для лжи. Другое дело, что они еще не овладели в совершенстве наукой лгать грамотно (над чем, на самом деле, и смеются учителя), но ничего, у них все впереди. Этому их научит жизнь – при первом же найме на работу, где, как они уже знают, нельзя показаться ни слишком глупым, ни слишком умным, причем второе гораздо опаснее. Вместо того чтобы пользоваться литературой для борьбы с бесчувственностью, неискренностью жизни, ее, напротив, используют в качестве футляра для лжи. (Русский язык, как давно замечено, обладает в большей степени, чем другие, этой амбивалентностью – он способен служить прекрасным средством для очищения души и столь же эффектным инструментом ее затемнения).

Это говорит только об одном: дети уже знают, что нельзя говорить и писать свое, что лучше и удобнее использовать чужое. Не то чтобы я идеализирую школьников, но я верю в дерзкую энергию юности, которая не хочет быть прислужницей жизни. Судя по их письму, этим детям уже внушили, что стыдно, неприлично чувствовать, как чувствуешь; неприлично писать о серьезных вещах так, например, как пишешь «в своем блоге» – понятным,  образным, живым языком. Соответственно, и думать так нельзя. Одевать в слова «образ Наташи Ростовой» нужно, пользуясь исключительно этим тухлым лексическим гардеробом. Причем речь не о физиках, не о «точниках» – о будущих гуманитариях. Когда думаешь, кто тому виной, вспоминаешь почему-то учителей, которые недавно так радостно приветствовали премьер-министра: он пообещал им прибавить к зарплате еще по пять тысяч рублей на брата.

И они еще смеются над детской безграмотностью. Есть вещи и пострашнее.