Андрей Архангельский: Не хочу рассказывать истории

«Расскажите мне историю! Чтобы мне было интересно! Я хочу внятную историю! Людям нужна хорошая история!»

Эти крики доносятся каждый понедельник из офисов, где производят сериалы, из издательств, куда авторы приносят свои вещи, из театров, куда те же авторы приходят со своими пьесами.

Эти крики слышны также и в редакциях многочисленных глянцевых журналов, а также журналов, которые специализируются на художественном пересказе биографий. «Нам нужна хорошая история, расскажите нам историю, что-нибудь такое… чтобы непременно между мужчиной и женщиной…» То же самое долдонят бойкие кудрявые фоторедакторши: расскажи мне историю, покажи мне историю, я хочу видеть историю!

Я думаю, в понедельник утром это словосочетание от частого повторения материализуется и летает примерно час (с 11 до 12) над Москвой в виде облачка: историю, мы хотим историю…

Биография человека может развиваться не линейно, а вглубь; одна мысль может значить для человека больше, чем вся жизнь

Надо, наконец, пояснить: имеется в виду, конечно же, английское слово story (не путать с history), понятное всякому русскому уже без перевода.

«История (чьей-либо жизни)»; одно из значений этого слова, кстати – «ложь, вранье», story-teller – не только рассказчик, но и лгун.

Когда сегодня говорят «мы хотим видеть историю» – это подразумевает, что от автора художественного произведения требуют: 1) последовательности и предсказуемости, «жизненности» повествования; 2) непременного действия (то есть, чтобы постоянно что-то происходило); 3) обязательного наличия сюжета и героев; 4) серийности (чтобы эту историю можно было при желании продолжать).

«Рассказывать историю» – это главный термин поточного производства поп-искусства: на ум, конечно же, первым делом приходит сериал – эта квинтэссенция «исторического метода». Если представить сериал в качестве болта, все остальные виды искусства сегодня подобны гайкам, которые должны образовывать вместе с сериалом бесконечный и беспрерывный процесс закручивания и откручивания мозгов потребителя.

Все это делается, конечно же, для и ради людей: большинство людей на земле под словом «искусство» понимают не нарушение норм и правил, не открытие нового, не выход в открытое пространство, а воспроизводство и повторение одного и того же. Люди сами любят рассказывать истории, и хотят, чтобы искусство занималось тем же самым.

Ладно бы этот погонный «исторический принцип» властвовал только в поточной среде – но он становится у нас главенствующим и единственным принципом всего искусства вообще. Наши издательства и киностудии сегодня больше всего боятся «невнятицы», авторства, отклонения от формы гайки.

Заранее оговоренная форма повествования предопределяет однообразие и шаблонность героев. Если герои постоянно должны совершать поступки, значит, их образ жизни должен к тому располагать. Вот почему главный герой сегодняшнего искусства – спецназовец или работник спецслужб, пусть даже и бывший… История… нужна история… Аааа! Вооот! Его друг ПРЕДАЛ! … Так. И похитил документы из сейфа… Действие, нужно действие!… А, тем временем, другой его друг…хакер… взламывает сеть главного разведуправления…

Ставя автора книги или фильма в такие условия, заказчики сразу лишают автора главного: свободы воображения и выражения. Когда заранее известно столько основных параметров произведения, очень трудно написать или сочинить что-то оригинальное.

Проблема еще и в том, что большинство руководителей киностудий или издательств – сами люди глубоко линейные. Вот, например, те же журналы биографий: издательницы их требуют от журналистов того же, что они сами умели в детстве - рассказать историю куклы. «Она была одна, потом появился принц, и они поженились». Теперь, повзрослев, они, однако, точно так же понимают смысл любой биографии выдающегося человека: не от озарения к озарению, не от свершения к свершению, а от первого мужа ко второму, от второй жены - к третьей…

Им не приходит в голову, что биография человека может развиваться не линейно, а вглубь; что одна мысль может значить для человека больше, чем вся жизнь. Что мысли важнее, чем события. Они в своей собственной биографии не видят ничего, кроме хронологии – и того же они требуют и от писателей этих «историй» – вот что ужасно. Они в линейку выстраивают и наши мозги. Именно по такому линейному шаблону снимается сегодня и документальное кино о выдающихся людях: от свадьбы к разводу, от девичьей фамилии к мужниной… А в промежутках человек что-то там еще поигрывал, и пописывал…

В сущности, это есть нечто вроде нового соцреализма, который помимо идеологических рамок заранее задавал также и творческие параметры произведения: место действия (завод, колхоз, научный институт), героев (передовой парторг, несмелый директор, отрицательный рабочий-летун), конфликты (борьба хорошего с еще лучшим)…

Забавно, что одновременно это также напоминает и зонную традицию «тискать рОманы» – то есть, пересказывать блатным на ночь классические произведения. Там тоже приветствовалось, по воспоминаниям Варлама Шаламова, когда есть «интересный сюжет», и когда все время «что-то случается». «Больше всего людям нравится в книгах, когда графиню находят с ножом в груди в библиотеке» - как написал Соммерсет Моэм в своем бессмертном «Источнике наслаждения».

Лет семь назад, когда, помнится, еще все искали пути спасения русской литературы, известный критик и переводчик Борис Кузьминский выдвинул тезис о том, что в литературе главное – это сюжет: это, мол, как мелодия в музыке… На что литкритик Лев Пирогов ему, помнится, ответил так: «Что главное, например, в песне группы Nirvana Bleach? На мой взгляд, не мелодия, не сюжет, а - дыддыддыд дыд дыддыддыд ды дыддыдддыд дыд ды дыдыыдыд ды дыдыд ды ды ддды - а также брынбрыннн нн нннн нн, и еще бым, бым, ыб б дддыды бдыды быбыбы бы быбыб ыб быбыб ыб быбыб бы быбыб бы быбыб бы быбыб быы ы ыб ыб быбыб бы быбыбы быбыбыб ыб джлывоадывхжэщзш взззззззззззззз!!!»

Вот это самое – «ды ды брыннн», неуловимое, невыразимое – и является главным в искусстве, а не мелодия, не сюжет, не герои. Непонятно, что главное – и, главное, не надо понимать: оно будет появляться регулярно, только если вы не будете этому мешать.

А когда автору говорят, что в литературе «главное – сюжет», в музыке – «мелодия», а в фильме – «история», в результате получается миллион книг, фильмов и сценариев, похожих друг на друга своей бездарностью.

Российский режиссер Алексей Герман-младший (фото: ИТАР-ТАСС)

При этом крайне показательна ситуация, которая сложилась на мировых кинофорумах: Канны, Венеция, Берлинский кинофестиваль, Карловы Вары - там уже пять лет подряд побеждают русские картины, которые прямо противоположны этим принципам «историчности» и «сюжетности». «Простые вещи» Алексея Попогребского, «Одиночное плавание» Хлебникова, «Шультес» Бакура Бакурадзе, «Все умрут, а я останусь» Валерии Гай-Германики, недавний великолепный «Пленный» Алексея Учителя, наконец, фильм Германа «Бумажный солдат», получивший в Венеции второй по значимости приз – за лучшую режиссуру - все это фильмы, противоположные принципу «внятной истории». Истории там крайне запутанные, сюжет невнятный, герои исчезающие, словно бы во сне, и что там самое «главное» в этих фильмах – никак нельзя понять. Все - главное.

Забавно, что на Западе, на который в качестве примера так часто любят ссылаться наши продюсеры и издатели, ждут от русских ровно этого – невнятицы, несюжетности, расплывчатости, то есть - непредсказуемости.

Русское кино на Западе до сих пор ассоциируется с Тарковским – вот уж кто символ невнятности, по нынешним меркам… Но, тем не менее, русское искусство ассоциируется, в первую очередь, именно с невнятицей – вспомните еще Сокурова, или хотя бы оба фильма Звягинцева, которые можно назвать скорее притчами или снами. То есть, понятие «хорошее русское искусство» в мире равняется именно вот этой «бессюжетной тарковщине». И это и есть на самом деле эксклюзивный русский товар, который котируется на мировом кинорынке. Именно русская нудятина и ценится более всего в мировом кино – потому что «внятными историями» мир и так уже сыт по горло.

Что и подтвердила победа в Венеции Германа-младшего.

От нашего искусства мир именно и ждет бессвязности, бессюжетности и запутанности - то есть, в конечном итоге, сложности и оригинальности. 20 век начался в мировом искусстве именно с Серебряного века и русского авангарда – беспредметности, бессюжетности и непонятности, с чем до сих пор Россия и ассоциируется.

Америка ассоциируется с «понятностью», а Россия – наоборот. И не надо идти против своей природы. Не надо стараться из всех сил быть понятными.

Как только русский фильм станет всем понятен, русское кино закончится. Как только русский писатель или режиссер будет понятен, русская литература и театр кончатся. Как только Россия станет до конца понятна, она будет неинтересна миру.

Русское искусство во всем мире именно и любят за непонятность. Потому что каждый нашу «непонятность» понимает по-своему – что и дает эффект новизны и очарования, и открытия чего-то нового в себе. Значит, нужно срочно столбить за собой нишу, рынок «всего непонятного» - иначе найдется кто-нибудь другой, претендентов полно.

Вот почему я не хочу «рассказывать истории»: это работа не для художника, а для тамады. Я не хочу быть тамадой. Пусть поищут себе другого.