Виктор Топоров: Миссия невыполнима. Часть вторая. Солженицын

При жизни Солженицын был удостоен Государственной премии нового, сильно укрупненного формата и избран действительным членом РАН.

Неоднозначна история с отказом писателя, принять пожалованный ему орден св. Андрея Первозванного.

Считается, что писатель отверг высочайшую награду, - однако, на мой взгляд, подобная трактовка случившегося основана на недопонимании.

Солженицын ведь сразу же высказался в том духе, что, может быть, когда-нибудь, где-нибудь, его сыновья примут за отца этот орден.

То есть отказался не от статуса кавалера ордена, а от торжественной церемонии с подразумеваемым по умолчанию непременным и неизбежным участием тогдашних властей.

Люто ему не нравившихся.

После отставки, а затем и кончины Б.Н.Ельцина писатель, однако же, заметно подобрел к старо-новым обитателям Кремля и его ближайших окрестностей.

Так что нынешнему властному дуумвирату имело бы смысл задуматься над возможностью вручить орденские регалии отца сыновьям писателя на предстоящее вскоре девяностолетие Солженицына.

Тем более, что, доживи он до этой знаменательно круглой даты, - наверняка был бы награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» первой степени.

Так или иначе, официальные меры по увековечиванию памяти писателя оказались и ожидаемо масштабными, и, вместе с тем, несколько непродуманными, а потому, пожалуй, даже неловкими.

Улица Солженицына - это, разумеется, хорошо, да и сама улица, похоже, хорошая, но почему непременно Большая Коммунистическая? Нет ли в этом откровенно неуместного вызова?

Но тогда уж следовало бы назвать ее Большой Антикоммунистической имени Солженицына и переименовать по той же схеме Ленинский проспект!

Расширение изучения произведений Солженицына в школе? Очень хорошо! Но каких именно произведений, по каким предметам (литература или история), а главное, силами какого преподавательского состава?

Идеология у Солженицына была сугубо личной, а в иных отношениях и несколько экзотической (фото: solgenizin.net.ru)

«Других писателей у меня для вас нет», - сказал Сталин.

А откуда возьмутся другие учителя?

Способные раскрыть творчество Солженицына и с надлежащей деликатностью, и, вместе с тем, во всей его диалектической сложности?

Солженицын ведь был сатириком, памфлетистом и, далеко не в последнюю очередь, мифотворцем – поэтому преподавание отечественной истории по «Архипелагу ГУЛАГ», да и по «Красному Колесу», вполне может обернуться конфузом.

И, к тому же, наверняка найдется тьма охотников (с университетским или богословским дипломом) использовать «Двести лет вместе» для разжигания межнациональной розни.

О полугосударственной премии «Большая книга» и о посмертном ее присуждении покойному писателю на девятый день я уже писал .

Это и вообще какая-то дикость .

Можно только посочувствовать Людмиле Сараскиной, которую теперь премией почти наверняка обнесут, а заодно и порадоваться за Дмитрия Быкова и Людмилу Улицкую, которых равноудаленные организаторы премии все же не заставили делиться большущими деньжищами ни с наследниками Пастернака, ни с Ватиканом.

Общество в целом восприняло кончину писателя с вполне прогнозируемым равнодушием; а задуманную с имперским размахом сцену прощания с телом сама История поставила в технике режиссера, пренебрегающего массовками.

Ходынки – как на похоронах Сталина – слава богу, не было.

Писатели произнесли и сочинили по скорбному поводу всё, что положено. Некоторые заготовили некрологи заранее. А кое-кто, как, скажем, Татьяна Толстая, с гордостью поведали о том, что в свое время отказались от коммерчески выгодного предложения написать некролог «На кончину Солженицына» впрок.

Впрочем, простодушная Сараскина призналась газетному интервьюеру в том, что, начиная работу над монументальным жизнеописанием здравствующего (на тот момент) писателя, она не надеялась ни на его августейшее благословение, ни, тем более, на многомесячное личное сотрудничество с ним (позднее имело место и то, и другое), - и всего-навсего «собирала материалы впрок».

Предлагаю читателю оценить это сакраментальное «впрок» и сопоставить его с тем гипотетическим «впрок», о котором сообщила Толстая.

Острая двухуровневая (как минимум) дискуссия развернулась в ЖЖ.

Ознакомившись с ней, ужаснулся еще один колумнист «Взгляда». Откуда, мол, у людей столько ненависти к Великому и Ужасному?

Можно было бы объяснить коллеге, что оттуда и ненависть, что предмет ее был (а во многом и остается) и ужасен, и велик. И, бесспорно, велик – и, пожалуй, ни чуть не в меньшей мере ужасен.

А поскольку от великого до смешного один шаг, в некоторых своих проявлениях и ипостасях (скажем, как творец «обогащенного» русского языка с Невоградом вместо Ленинграда-Петрограда-Петербурга или как критик лирической поэзии, допустим, Бродского) - гомерически смешон.

Мне, однако же, хочется привлечь внимание к несколько другому.

Общество в целом восприняло кончину писателя с вполне прогнозируемым равнодушием (фото: Дмитрий Коротаев/ВЗГЛЯД)

В Живом Журнале – и в родственных ЖЖ сетевых периодических изданиях – появилось в августе немало взвешенных, изобретательно-остроумных, а то и просто умных суждений на интересующую нас тему; они-то, строго говоря, и составили верхний уровень полемики вокруг Солженицына, независимо от оценок (частных и общих, а главное, сплошь и рядом противоположных), содержащихся в этих развернутых и отлично аргументированных высказываниях.

А вот на нижнем уровне и впрямь совершенно распоясались злобные и как правильно безымянные юзеры, берущие не уменьем, а числом, и даже не столько числом, сколько тем, что имеют обыкновение накидываться на человека (живого или мертвого) сразу стаями или сворами, а бывает, и налетать на него беспощадною саранчой.

Но удивляться тут нечему, и делать из этого прискорбного факта далеко идущие выводы тоже не стоит: точно так же ведут себя эти анонимные ники с загадочно перемигивающимися юзерпиками буквально по любому мало-мальски значащему поводу.

В ЖЖ – на низовом уровне, подчеркну это еще раз – мы имеем дело с восстанием масс, с бунтом (далеко не обязательно русским) бессмысленным и беспощадным, с толпой, вечно разъяренной и в силу все той же анонимности (а значит, и безнаказанности; никто здесь не отвечает за базар) абсолютно безумной.

С толпой, разумеется, манипулируемой сетевыми фантомами поярче и позаметнее, но точно так же, как и сама толпа, исповедующими пресловутое «право на бесчестье».

Что же до отношения к Солженицыну людей авторитетных или, как минимум, индивидуально ответственных, то здесь можно зафиксировать четыре крайние позиции: две (условно говоря, либеральные и две патриотические) по одной оси – и две (восторженного приятия и яростного неприятия) по другой.

Восторженное либеральное приятие манифестируют Андрей Немзер, та же Сараскина, журнал «Новый мир» как единое целое, «Эхо Москвы»: Солженицын сокрушил коммунизм!

Восторженное патриотическое приятие - прежде всего, Владимир Бондаренко со своим «Днем литературы» (в газете «Завтра» такого единодушия, мягко говоря, не наблюдается): Солженицын – великий человек Земли Русской. Или, самую малость утрируя Никиту Михалкова, он русский - и это всё объясняет!

Яростное патриотическое неприятие – престарелый, но неукротимый Владимир Бушин (газета «Дуэль»), популярный сетевой ресурс «Тупичок Гоблина», многие и многие другие: именно Солженицын «обвалил» СССР, а вслед за ним и Россию…

Яростное либеральное неприятие – Марк Дейч и иже с ним, не простившие Солженицыну «Двухсот лет вместе», воспринятых этими людьми (причем, на мой взгляд, совершенно справедливо) как юдофобское сочинение. С печатными и сетевыми ресурсами в этом «углу» нашего виртуального квадрата перебоев не наблюдается.

Взвешенные суждения, как им и положено, отличаются определенным центризмом – и, соответственно, их можно обнаружить ближе к середине описанной нами геометрической фигуры a la Малевич.

И – уже за рамками «квадрата Солженицына» - располагаются оригинальные эвристические конструкции как позитивного (Константин Крылов), так и негативного (Ефим Лямпорт) свойства.

Автор этих строк принадлежит к людям (нас большинство, а, не исключено, и подавляющее большинство), не испытывающим по отношению к Солженицыну и его творчеству сильных чувств.

Давно уже не испытывающим – так, пожалуй, будет точнее.

Потому что когда-то - рискованное по тем временам - знакомство с «Архипелагом ГУЛАГ» и «Лениным в Цюрихе» буквально перевернуло мне сознание.

Потому что в день повторного ареста Солженицына я – на пару с нынешним профессором славистики и американистики А. Долининым – твердо вознамерился назавтра же выйти вдвоем на политическую демонстрацию протеста.

И только известие о том, что опального писателя «всего-навсего» вышвырнули в Германию, остановило нас наутро: на наш тогдашний взгляд (как и на взгляд персонажей романа «В круге первом») насильственная высылка из СССР наказанием, мягко говоря, не являлась.

Но всё проходит. И сильные чувства литературно-гражданственного окраса (и генезиса) проходят тем более.

Разумеется, Солженицын - великий человек. Разумеется, Солженицын - великий писатель. Разумеется, Солженицын (с оглядкой на его «вермонтское сидение», но и помимо этого) - великий гражданин.

Разумеется.

Однако трижды употребленный нами эпитет «великий» - во всей своей неопровержимости – относится исключительно к статусу и свершениям, этот статус предопределившим, - но никак не к личности в современном контексте и не к сегодняшнему значению (и назначению) оставленного ею творческого и публицистического наследия.

Революция, как известно, пожирает своих детей. И своих родителей. И контрреволюция тоже.

Контрреволюция 1985-1993 гг. пожрала не только Карякина с Афанасьевым, Бурбулиса с Шахраем, Станкевича с Маневичем и Хасбулатова с Умалатовой, да и самого Горбачева.

Она не пощадила и Сахарова с Солженицыным.

Доживи Андрей Дмитриевич до наших дней, он наверняка был бы по-прежнему рядом с Еленой Боннэр.

Представляете?!

А вот Солженицын дожил…

Развивая чужую мысль, я бы сравнил Солженицына с еще с одним человеком-государством – Фиделем Кастро (фото: radiojamaica.com)

Неутомимый и непримиримый враг советского и всемирного коммунизма, он рухнул не сейчас, а тогда – где-то в 1991-1993…

И дело вовсе не в том, что призывал он к расстрелу Белого дома (или одобрил этот расстрел), хотя и этой горькой ноты из песни не выкинешь.

Дело в том, что существовал Солженицын (как личность, публицист, литератор, общественный и политический деятель) исключительно в парадигме противостояния по линии «советское/антисоветское», в парадигме, включавшей тогда в себя и холодную войну двух блоков, и сравнительно мирное экономическое соревнование двух общественно-политических формаций, и борьбу подлинных или всего-навсего декларируемых идей…

Закончилось противостояние по линии «советское-антисоветское» – закончился Солженицын.

А проиграл он, в конечном счете, или выиграл, и что именно проиграл, а что выиграл, - это вопрос, как сказал бы товарищ Сталин, третьестепенной важности и поэтому можно без колебаний оставить его на рассмотрение (а ответ на него – на усмотрение) третьестепенным людям.

Меж тем, в развернувшейся дискуссии было сделано одно чрезвычайно тонкое и точное наблюдение: с сильными мира сего Солженицын держал себя столь же независимо, как какое-нибудь суверенное государство. Да и был он, по сути дела, человеком-государством (и только во вторую очередь – человеком государственного ума и государственнических политических взглядов).

Развивая чужую мысль, я бы сравнил Солженицына с Островом Свободы. Или, вернее, еще с одним человеком-государством – Фиделем Кастро.

Параллелей тут много, но право провести их я предоставляю читателю.

А что сам-то Фидель, выиграл он или проиграл?

Это тоже не важно.

Закончилась холодная война – и вместе с ней закончилась Куба. И вместе с ними (с холодной войной и с Кубой) закончился и Фидель.

А вместе с СССР закончился Солженицын.

Как писатель Александр Исаевич Солженицын оказался крупнейшей (наряду с Горьким, Маяковским и Шолоховым) фигурой в истории (истории, опять-таки, уже завершенной) истинно советской литературы. (Хуже которой, как известно, только литература антисоветская.)

Оказался последним – и фактически одним из очень немногих – классиков литературы социалистического реализма.

Литературы (по слову Т.С. Элиота), изнасилованной идеологией.

Идеология у Солженицына была сугубо личной, а в иных отношениях и несколько экзотической – что правда, то правда.

Так ведь и на социалистической Кубе марксизм воспринимали, развивали и экспортировали довольно экзотическим образом (ближе, кстати, к троцкизму).

Во всемирном литературном контексте ХХ века Солженицын представляет собой редкое исключение: он «правак», тогда как столетняя нива возделана в основном «леваками».

Но и в этом нет ничего удивительного: советский «правак» (хорошо, антисоветский «правак») вполне соответствует западному «леваку».

Помните, кстати, какая путаница возникла в нашей стране с «правыми» и «левыми» партиями, едва число самих партий перевалило за единицу?

Крепкая реалистическая (соцреалистическая!) проза писателя, обогащенная наработками авангардистов 1920-х годов, ни за что не зашкалила бы за средне-хороший беллетристический уровень, не обладай Солженицын удивительным даром сатирика – на уровне, может быть, величайших титанов прошлого.

Поэтому антисоветский памфлет «Архипелаг ГУЛАГ», антиленинский памфлет «Ленин в Цюрихе», антисемитский памфлет «Двести лет вместе» и антиписательский памфлет «Бодался теленок с дубом» - его лучшие (в плане чистой художественности) сочинения.

Как бы ни относиться к тому, что в этих книгах (и порознь, и вкупе) рассказывается, показывается и доказывается, невозможно отрицать тот факт, что написаны они замечательно хорошо.

Сюда же надо добавить пару антиинтеллигентских статей, пару-тройку «крохоток», линию Богрова в «Красном Колесе» и линию Сталина в романе «В круге первом».

Что из этого – и как – прикажете проходить в школе?

Мы прощаемся с Солженицыным – великим человеком, великим писателем и великим гражданином (повторю еще раз) – и прощаемся, испытывая обидное - прежде всего, для нас самих - равнодушие.

Необходима пауза, как минимум, в десять лет – как раз до столетнего юбилея, - чтобы, еще раз окинув мысленным взглядом эту воистину исполинскую фигуру, поместить ее в пантеон великих теней советского прошлого.

Или в мавзолей?

Ведь и самому писателю был отнюдь не чужд черный юмор.