Виктор Топоров: Реконструкция со сносом

А заодно и против многих других моментов, нравящихся петербуржцам ничуть не больше, чем пресловутая «реконструкция со сносом».

Битву городских властей с творческой интеллигенцией в прямом эфире (а выглядело происходящее именно так, не зря же местом проведения марафона была избрана Академия Художеств), судя по электронному голосованию, выиграли деятели искусств с ошеломляющим счетом 30:1.

Число звонков по каждому из вынесенных на телереферендум – и, отметим, сформулированных довольно тенденциозно – вопросов исчислялось десятками тысяч, несмотря на поздний час и футбольную горячку (параллельно на Первом шел полуфинальный матч Германия–Турция).

Выглядело и звучало это на редкость непривычно, а потому и захватывающе. Многие утверждали, что ничего подобного не было на телеэкране уже лет пятнадцать, если не все двадцать

Выглядело и звучало это на редкость непривычно, а потому и захватывающе. Многие утверждали, что ничего подобного не было на телеэкране уже лет пятнадцать, если не все двадцать.

Разумеется, прямых политических призывов в ходе телемарафона не звучало (или почти не звучало). Разве что, один пылкий юноша из студийной публики призвал – в знак протеста против разрушения исторического центра города – к всеобщей стачке.

Да заклинали всех идти на выборы (интересно, на какие, а главное, что и в какой мере решающие?) и голосовать за «Яблоко» представители этой не представленной нынче в городском парламенте («Яблоко» сняли с выборов), но по-прежнему довольно популярной в городе партии.

Политических призывов не было, однако в Петербурге (как, пожалуй, ни в каком другом городе) политические, культурно-исторические и, казалось бы, сугубо бытовые проблемы сплетены в столь тугой узел, что без политики было, разумеется, не обойтись.

Началось (и закончилось) всё записанным на пленку телеобращением старейшего петербургского писателя Даниила Гранина. Самым страстным стало выступление публицистки Татьяны Москвиной.

Наряду с кинорежиссерами (Александр Сокуров), нерядовыми литераторами (Михаил Кураев), бардами (Александр Городницкий), музыкантами (Давид Голощекин), художниками, архитекторами и директором Эрмитажа за «команду города» сыграли несколько священников и депутатов ЗАКСа.

Инициаторам телемарафона не удалось рекрутировать разве что людей в военной форме.

За «команду властей» – пара-тройка чиновников во главе с вице-губернатором Александром Вахмистровым. Впрочем, ближе к ночи они уехали, и диспут (и без того неравный) окончательно превратился в одностороннее публичное поношение с требованием если уж не казней для проштрафившихся «отцов города» (а ведь рыба гниет с головы), то арестов и, как минимум, изгнания со службы «с позором».

Всего этого петербургские власти, как, впрочем, наверняка, не они одни, безусловно, заслуживают за все свои архитектурные (и не только архитектурные) новеллы.

Есть у них, правда, и «смягчающее вину обстоятельство» – бесспорный экономический подъем, отчасти обеспеченный и столь разрушительной для эстетического облика города деловой активностью: кто ничего не делает, тот не ошибается.

Но вправе ли отцы (и матери) города в своем строительно-разрушительном кураже провозгласить: собаки лают, а караван идет? Особенно теперь, когда собаки залаяли в прямом эфире.

Куда уместнее (и правдивее) будет мораль крыловской басни про кота Ваську.

Или, если угодно, общий смысл хулиганской песенки про тетю Клаву, которая – Рот Фронт! – всё никак «не дает» наглому комиссару, в первом куплете расстегивающему пояс, во втором – залезающему в нее по пояс, а в третьем – пояс уже застегивающему; тогда как изнасилованная тетя Клава пребывает в твердом убеждении, что не только никогда «не даст» комиссару, но и «не дала» ему в условном пространственно-временном континууме песни.

В условном пространственно-временном континууме Ленинграда-Петербурга борьба за сохранение исторического центра города длится уже больше двадцати лет – со времен ранней перестройки.

Тогда – еще при коммунистах – «спасали» от сноса дом Дельвига и гостиницу, в которой повесился Есенин.

И тогда же впервые громко заявили о себе нынешние команданте городской интеллигентской герильи – бессменный депутат ЗАКСа (сейчас – от «Справедливой России») Алексей Ковалев и историк Александр Марголис.

При Анатолии Собчаке всех особенно интересовала судьба Новой Голландии – то ли уже проданной, то ли вот-вот готовой уйти с торгов не то французам, не то китайцам. Но Собчака вязал по рукам и по ногам Петросовет, а после его разгона – оппозиционный ЗАКС. Да и общественность была еще вполне боеспособной тетей Клавой.

Пришедший Собчаку на смену губернатор Яковлев до «реконструкции со сносом» не додумался – или на нее не решился.

Ему тоже мешал ЗАКС, его толкал под локоть представитель президента по Северо-Западному округу (сначала Виктор Черкесов, потом Валентина Матвиенко), ему не давал избраться на третий срок Уставной суд.

При нем, наконец, городские СМИ сохраняли известную независимость от властей: вернее, конечно, известную свободу выбора в вопросе о том, на какую именно власть ориентироваться.

В результате Яковлев ограничился тем, что по три раза в год перекладывал плитку на городских тротуарах. Ходили упорные слухи, бывшим губернатором столь же упорно опровергаемые, что фабрика по производству означенной плитки принадлежит госпоже Яковлевой.

Исторический центр – лишь одна из проблем, вынесенных на «телереферендум» (фото: ИТАР–ТАСС)

В архитектуру при Яковлеве практически не лезли – и расхождения у него с общественностью были чисто стилистические – типа того, что далеко не всем нравились проекты вроде нового здания Мариинского театра со сносом прилегающих зданий. Уплотнительная застройка исторического центра началась, правда, уже при Яковлеве, но еще не набрала силу и поэтому не слишком мозолила глаза.

Валентина Ивановна Матвиенко собрала всю городскую власть (и СМИ) в пучок. Она пообещала перенаправить в город финансовые потоки – и, в общем-то, сдержала слово.

При ней изменения в архитектуре города приняли массовый и, скорее всего, необратимый характер; при ней начались манипуляции с исключением зданий и целых комплексов из списка охраняемых по закону исторических памятников, с высотным регламентом, с «аварийным состоянием», да и со многим прочим.

Город окончательно превратился в тетю Клаву. Только, в отличие от бессловесного комиссара из хулиганской песенки, власть, распоясавшись, нашептывала населению на ухо: «Сейчас тебе будет хорошо! Молчи, блин, тварь такая, сейчас тебе будет хорошо!»

Но тетя Клава знала заранее, что хорошо ей не будет.

Исторический центр – лишь одна из проблем, вынесенных на «телереферендум», хотя, бесспорно, и самая животрепещущая. Есть ведь еще и небоскреб Газпрома, который предполагается с десятикратным превышением высотного регламента воздвигнуть на Охте.

И скандальное здание новой биржи на Васильевском острове, которое, наоборот, вроде бы уже договорились «укоротить».

И новый порт (с намывом земли и опять-таки с небоскребами), который исказит морской фасад города. И все это в той или иной мере обсуждалось в ходе телемарафона.

Но исторический центр важнее всего. На одном только Невском снесено пять домов! На Дворцовой площади (не являющейся, по уверениям чиновников, охраняемым памятником) разбит каток! Прямо из Невы у самой Петропавловской крепости бьет нелепый фонтан! На Стремянной (двести метров от Невского) под уплотнительную застройку отвели памятный нескольким поколениям петербургской богемы безымянный садик.

Последний факт выглядит несколько смехотворным – но только не у нас в Петербурге, где, как сказано выше, всё сплетено в тугой узел. Так, скажем, снос целого квартала на Литейном проспекте – и сам по себе возмутительный – вызвал удвоенное возмущение из-за того, что в результате этого сноса треснул соседний «дом Мурузи»! А чем таким знаменит дом Мурузи? Тем, что здесь «в полутора комнатах» жил с родителями Иосиф Бродский.

И не то чтобы Бродского у нас любили сильнее, чем, допустим, Андрея Аршавина, но судьба дома Мурузи стала для петербуржцев воистину знаковой.

Ломать – не строить, гласит известная поговорка. Питерские власти ломают для того, чтобы строить (реконструкция со сносом!), однако первое получается у них куда убедительнее, чем второе. Тогда как устрашает своими эстетическими (и не только) результатами – и то, и другое.

«Город захвачен оккупантами!» – с излишним мелодраматизмом провозгласил в ходе телемарафона убеленный благородными сединами бард. «Город переживает набег вандалов», – так оно было бы, пожалуй, вернее.

Переживает – и, скорее всего, не переживет его.

Перманентная война за спасение исторического центра Петербурга – это не моя война, и приглашение принять участие в телемарафоне я принял не без колебаний. А уже приехав в Академию Художеств, все надеялся на то, что меня не попросят выступить, потому что сказать мне было, в общем-то, нечего.

«Если Евтушенко против колхозов, то я – за колхозы!» – такая логика (эти слова приписывают тому же Бродскому) меня не устраивала. Я тоже против!

Однако, разделяя негодование, присущее подавляющему большинству ораторов, я считал – и продолжаю считать – все «конструктивные предложения», прозвучавшие в ходе телемарафона, чистой маниловщиной.

Власть в городе условно избранная, чиновничество – коррумпированное и некомпетентное, капитал – хищнически безответственный, пресса – невлиятельная и зависимая, население (отвлекаясь от данного марафона) – разобщенное и пассивное. Выхода из этого тупика не просматривается.

В результате, когда меня, наконец, вызвали к микрофону, я заговорил столь безнадежно, что ведущий едва ли не сразу же перебил меня: «Так что же, прикажете мне закрывать марафон?»

– Ну, почему же? – возразил я. – Тараканов извести, как известно, нельзя, но ведь можно сделать их существование далеко не столь безмятежным. Разрушение не остановить, но разрушителям можно вставить палки в колеса. Этой цели, на мой взгляд, и служит заканчивающийся уже (была глубокая ночь) марафон.

Отдельный вопрос, конечно, – зачем, а главное – почему – его вообще провели (а сначала инспирировали и масштабно подготовили).

Можно, разумеется, бездумно восторгаться возвращением в эпоху поздних восьмидесятых прошлого века, но понятно, что этот разовый выплеск гласности отнюдь не спонтанен: отмашка на него дана не в Питере (нет в Питере таких сил и тем более таких инстанций), а в Москве.

А вот где именно в Москве – этот вопрос по нынешним временам не имеет однозначного ответа.

Ясно только одно: логику безнадежной, но оттого ничуть не менее неизбежной борьбы с обнаглевшими тараканами в какой-то мере понимают и принимают и в том таинственном месте, где дали отмашку на телемарафон «Судьба Петербурга. Четвертое столетие».