Игорь Манцов: Внутренняя империя

Будет полезна аналогия с музыкой. Бесспорны композиторы в интервале от Рамо и Куперена до поздних романтиков. Сочинителей же XX столетия допустимо распекать безжалостно, критиковать сколь угодно жестко.

Даже не так. Порой создается ощущение, что качественный уровень композитора новейшего времени определяется тем, насколько укоренены в обществе взаимоисключающие точки зрения на его творчество.

И это понятно. Массовое общество, массовая культура; демократизм заявлен в качестве высшей ценности, бесспорный гений невозможен в такой атмосфере по определению. Исполнители не слишком жалуют сочинителей-современников, соревнуясь друг с другом в искусстве интерпретации великих мастеров прошлого. Употребят в отношении Баха, Бетховена или Шуберта новые темпы с тембрами, понабросают пауз там, где раньше располагались буря и натиск, – глядишь, появляются реальные новые смыслы.

Помыслы наших теперешних художников ужасающе мелки, а представления о человеческой природе, мягко говоря, неадекватны

Ровно то же самое происходит со вступившим в пору зрелости кинематографом. Сюжетом или бюджетом, новыми гармониями или диссонансами, оригинальной пластикой или внутрикадровым дизайном никого нынче не удивишь. Руки связаны, фантазия ограниченна? Не беда, это позволяет умным кинематографистам сосредоточиться на интерпретации, на «паузах и тембрах», дает возможность «продышать» канон по-своему, заново.

Адресуясь к чувствительным натурам, хорошее сегодняшнее кино манипулирует так называемыми мелочами.

Теперь у кинорежиссера навряд ли есть шанс прослыть «великим», зато возможностей сделать незаурядный опус на бросовом материале, затронув при этом как «последние вопросы», так и душевные струны внимательного потребителя, – больше, чем когда бы то ни было.

Скучное псевдоакадемическое вступление потребовалось в связи с картиной некоего Джеймса Вана Death Sentence. Диск с этим опусом купил единственно из-за того, что в заглавной роли выступает Кевин Бэйкон – странный человек с глазами, обращенными куда-то вовнутрь. Предположив, что для заурядного боевика такой человек избыточен, не ошибся.

Что на уровне фабулы? О, тут любимая коллизия отечественных СМИ. Уличные отморозки убивают юношу на глазах отца. Поскольку отец – единственный свидетель, подонку-преступнику грозит минимальный срок, от трех до пяти. Уяснив это, отец отказывается от своих показаний прямо в зале суда. Подонка выпускают на свободу, к радости членов банды. Кровь за кровь: отец выслеживает убийцу и в свою очередь становится убийцей тем же вечером. О том, что осуществилась месть, с легкостью догадываются и преступники, и полиция. У отца и оставшихся членов семьи, включая жену с младшим сыном, начинаются неприятности…

Вот вам сюжет, который с некоторых пор обсасывают наши ток-шоу, наша печать. Неизбежный политкорректный вывод медийщиков: необходимо чтить букву закона, месть по-человечески понятна, но архаична и наказуема. Иногда, как в недавнем случае с нашим гражданином, зарезавшим швейцарского авиадиспетчера в наказание за гибель в воздухе своих жены и детей, российским журналистам и общественному мнению вменяется известная свобода трактовок. Немудрено, ведь некоторые силы спешат свести счеты с Европой при каждом удобном случае.

Кстати, отступление на тему Европы. По воскресеньям стараюсь смотреть на канале «Культура» передачу Виталия Третьякова «Что делать?». Мне нравится, что у Третьякова и его почтенных гостей – вызывающе немедийные манеры. Сидят за круглым столом, попивают чаек, сопят и бубнят. Ничего нового ни разу не услышал, но смотреть на людей, которые одним способом своего существования в кадре бросают вызов разухабистому постсоветскому гламуру, приятно.

Впрочем, из последней по времени передачи запомнились две-три реплики философа Бориса Межуева. Обсуждалась тема «Европа и Россия». Все гости как будто бы находились в одной смысловой нише: некрикливые компетентные патриоты. Смысл, однако, как водится, в деталях, в мелочах.

Под занавес Третьяков предлагает смоделировать судьбу Европы лет эдак через сто. Гости с тайным злорадством предсказывают Европе, мягко говоря, сложности. Единодушно склоняются к тому, что Европы в том виде, в каком мы ее знаем, скорее всего, не будет. Один только Межуев предполагает, что Европа расширится вплоть до Сахары, бесповоротно включит в себя Турцию и что даже Соединенные Штаты, утеряв свою «американскость», будут воспроизводить европейский социокультурный стандарт.

Межуев оговаривается: современная российская элита и вовсе рассматривает Европу в качестве… добычи. Третьяков искренне недоумевает: это как? Вроде не большевики! Межуев поясняет: каждый представитель постсоветской элиты в глубине души мечтает чего-нибудь в Европе отхватить. Ну то есть недвижимость, клочок культурки или же россыпь удовольствий – какую-нибудь приторную, но престижную карамель-куршавель. Тем, дескать, душа этих людей и полнится.

Все участники передачи долдонили примерно одно и то же: телевизионный формат в принципе не позволяет транслировать небанальные вещи, что поделать. Тем нагляднее стилевое различие. Межуев на моих глазах осуществил акт мышления, прошел некий, пускай небольшой, путь: Европа – несомненная «ценность», и, громко выговаривая Европе те или иные неприятности, представители постсоветской элиты тайно на эту ценность покушаются. Европа, по Межуеву, будет прирастать и смыслами («европеизация» Америки), и территориями.

Прочие участники разговора, как водится у наших грамотных, бряцали «знаниями», громоздили одно пропагандистское клише на другое: Европу разорвет; мигранты лишают Европу идентичности; Европа исчезает и в конечном счете исчезнет…

В этом кино вызывает уважение его гипертрофированная серьезность (фото:imdb.com)

Но в таком случае, согласитесь, нет и предмета разговора. Добровольно элиминируя этот самый предмет, «пессимисты» очень смешно смотрятся со стороны. Получается, доктора наук собрались потолковать о пустоте и за счет назначенной ими же пустоты самоутвердиться.

Привел этот пример не только потому, что мне осточертели бездоказательные визги наших грамотных на тему «Гибель Запада». Межуев, повторюсь, ненавязчиво намекнул: визгами этими маскируется недюжинная воля к добыче.

Привел пример еще и для того, чтобы по аналогии продемонстрировать: люди, утверждающие, что искусство кино деградирует и вымирает, выглядят довольно нелепо. Нет предмета для разговора – закономерно помалкивай.

Однако предмет есть, и еще какой!

До 41-й минуты идет накопление жанровых общих мест. На 42-й минуте картина Death Sentence делает первый смысловой скачок, прирастает значениями. Режиссер Джеймс Ван ломает темпоритм и дает огромный десятиминутный кусок погони-охоты за персонажем Кевина Бэйкона. Отморозки с пистолетами пытаются по-быстрому убить его прямо на многолюдной городской улице, однако герой ускользает и стремительно ныряет в переулочек.

Всего несколько секунд – и вот уже социальной среды нет как нет. Десяток отморозков с пистолетами наизготовку несется за респектабельным джентльменом по безлюдным проходным дворам, по коридорчикам фастфуда, ищет безоружную жертву на опять-таки безлюдной многоэтажной автостоянке. Этот темпоритмический сбой, это неожиданное провисание фабулы плюс перемена внешней среды с неизбежностью переводят историю из разряда «социально-психологическая стрелялка» в разряд «метафизическая притча».

До этого была ритмичная повествовательность: люди, люди и люди. Как вдруг – 10 минут напряженного одиночества главного героя. Плюс самоуглубленная физиономия Кевина Бэйкона. Итак, нас выбрасывают из социального пространства на территорию так называемой души. Если зритель это не уловил, он обречен на непонимание и брюзжание.

Темнокожая женщина-полицейский понимает, что герой Бэйкона – мститель-убийца, но не может ни посадить его, ни ему же помочь. Женщина-полицейский до конца останется наблюдателем, не больше: очередное указание на то, что история тут не внешняя, а внутренняя. Государство, власть, полиция не имеют к этому сюжету никакого отношения. Интересуются, но не больше.

Однако по-настоящему история проясняется, едва авторы предъявляют нам прекрасного толстяка Джона Гудмена, которого кинозрители от мала до велика любят за участие в «Большом Лебовски», но не только. Здесь Гудмен играет подпольного торговца оружием и тоже отца двух сыновей, только его детки – бандиты.

Младший сын Гудмена как раз таки убил старшего сына Бэйкона в самом начале. Он же погибает от руки мстительного Бэйкона в день суда, вечерком.

Старший сын Гудмена – глава молодежной банды из неблагополучного района. Охотится за Бэйконом, в свою очередь мстит за своего младшего брата.

Только теперь понимаешь, как и про что сделано это небанальное кино. Припоминаешь расклад сил в семье Бэйкона. Ну да, ну да, успешный старший сын был отцовским любимчиком, зато затюканный младший – страшно комплексовал и закономерно ревновал.

Больше никаких сомнений: бандитская семья Гудмена – своего рода негативная проекция цивильной семьи Бэйкона. В некотором роде доктор Джекил и мистер Хайд.

Теперь ясна причина будто бы немотивированного первичного убийства: на глазах отца нелюбимый младшенький убивает отцовского фаворита, старшего. Клишированная криминальная линия и линия тайных душевных переживаний находятся здесь в отношениях дополнительности.

В финале, равно как и в начале картины, Бэйкон смотрит семейный видеоархив: жена, он сам, двое сыновей. Картина только про это, единственно про них четверых. Формула «смертный приговор» – это плохо осознанная ненависть к своему ближнему, доведенная до логического предела. Есть такой популярный житейский слоган – «Чтоб ты сдох!». Знаете, не притворяйтесь.

С самого начала авторы картины разбрасывают намеки и подсказки. Допустим, Бэйкон укоряет любимого старшего сына: «Не смейся над отцом, он у тебя один!» Вот и нет, не один. Бэйкон и Гудмен, Джекил и Хайд, то есть двое.

Или. Первичное убийство, как объясняет Бэйкону сведущая полиция, – не сцена ограбления, но сцена инициации. Затюканному младшенькому очень хочется повзрослеть.

Впрочем, от традиционной наррации никуда не деться: одно фабульное клише в хорошем темпе сменяет другое, разборка следует за разборкой, перестрелка за перестрелкой. Однако всю эту дурацкую механику с регулярностью комментирует вышеописанная «стратегия двуличия».

Кадр из фильма Death Sentence (фото:imdb.com)

Что говорить, музыка! Вряд ли музыка небесных сфер, скорее зловещая тема преисподней.

Это не «великая картина», боже упаси. Однако вызывает уважение гипертрофированная серьезность, с которой авторы копаются в человеческом сознании; серьезность, которая понуждает их уравнивать «всего лишь» дурной помысел с очевидным смертным грехом – преступлением в реале.

Вот именно, как и почти все американские картины, эта – о грехе и необходимости внутренней работы, то бишь о профилактике греха. К созданию фильма причастно по-настоящему религиозное сознание. Называя «наше новое кино» позором в прошлой колонке, я имел в виду даже не уровень мастерства. Расхваленный мной американский «Смертный приговор» тоже можно было придумать и разыграть несколько более изобретательно. Имелось в виду то, что помыслы наших теперешних художников ужасающе мелки, а представления о человеческой природе, мягко говоря, неадекватны.

Название Death Sentence подразумевает не одну лишь точку зрения юриспруденции, но, скорее, точку зрения Бога. Плотский человек конечен. В отношении каждого смертный приговор подписан и будет приведен в исполнение. Для фильма Джеймса Вана этот куст значений чрезвычайно важен.

На финальных титрах почему-то вспомнил быль из жизни, точнее, из смерти нашего выдающегося актера, режиссера и педагога Сергея Аполлинариевича Герасимова. Рассказывают, на смертном одре этот много и хорошо поживший человек разочарованно выдохнул: «Так быстро?!» Помимо прочего, здесь сильная тема для картины хорошего голливудского уровня.

Можно, впрочем, тему не развивать.

Помолчать, подумать, покурить; послушать одухотворенного пианиста.